Том 12. Стихотворения - [23]

Пьянеют скукою у времени на тризне.

Ведь самый тяжкий гнет — существовать без жизни!

Бесплодны и пусты, они влачат, рабы,

Угрюмое житье без мысли и борьбы.

Зовут их vulgus, plebs — толпа, и сброд, и стадо;

Они ревут, свистят, ликуют, где не надо,

Зевают, топчут, бьют, бормочут «нет» и «да» —

Сплошь безыменные, безликие всегда;

И бродит этот гурт, решает, судит, правит,

Гнетет; с Тиберием равно Марата славит;

В лохмотьях, в золоте, с восторгом и с тоской,

Невесть в какой провал спешит, гоним судьбой.

Они — прохожие, без возраста и целей,

Без связей, без души — комки людской кудели;

Никто не знает их, им даже нет числа;

Ничтожны их слова, стремленья и дела.

Тень смутная от них ложится, вырастая;

Для них и в яркий день повсюду тьма густая:

Ведь, крики попусту кидая вдаль и ввысь,

Они над бездною полночною сошлись.

Как! Вовсе не любить? Свершать свой путь угрюмый

Без мук пережитых, без путеводной думы?

Как! Двигаться вперед? К неведомому рву?

Хулить Юпитера, не веря в Егову?

Цветы, и женщину, и звезды презирая,

Стремиться к телу лишь, на душу не взирая?

В пустых усилиях пустых успехов ждать?

Не верить в небеса? О мертвых забывать?

О нет! Я не из вас! Будь вы сильны, надменны,

Будь вам жильем дворец или подвал презренный, —

Бегу от вас! Боюсь, — о муравьи столиц,

Сердца гнилые, сброд, пред ложью павший ниц, —

Троп ваших мерзких! Я в лесу предпочитаю

Стать деревом, чем быть душою в вашей стае!

Париж, 31 декабря 1848.

Полночь

X ЗАРЯ

Мощным трепетом полон угрюмый простор.

В этот миг Эпикур, Гесиод, Пифагор

Предавались мечтам. В этот миг засыпали,

Утомясь созерцаньем лазоревой дали,

Полной звезд, пастухи из Халдейской земли…

Водопад многоструйный мерцает вдали,

Будто шелковый плащ отливая в тумане.

Появляется утро на траурной грани,

Розоликое, с блеском жемчужных зубов.

Бык, проснувшись, ревет. Снегирей, и дроздов,

И драчливых синиц неустанная стая

Свищет, гомоном смутным леса наполняя.

И бараны из мрака загона спешат

И под солнцем густое руно золотят.

И сонливица, свежестью споря с росою,

Черный взор приоткрыв, тронув ножкой босою

Башмачок свой китайский, шлет солнцу привет.

Богу — слава! За скрытною ночью — рассвет,

На холмах барбарис колыхнув с ежевикой,

Возрожденье дарует природе великой,

Гнезда будит привычным сияньем своим!

С хижин в небо возносится перистый дым.

Луч стрелой золотою вонзается в рощи.

Солнце — всходит! Сдержи-ка! Пожалуй что проще,

К слову чести чувствительным сделав их слух,

Тронуть души Тролона с Барошем — двух шлюх!

Джерси, 28 апреля 1853

XI «Когда виконт Фуко овернским кулаком…»

Когда виконт Фуко овернским кулаком

Красноречивого гнал Манюэля, — гром

Прошел по всей стране: народ рычал ответно;

И море ведь кипит, чуть всколыхнется Этна.

Тут мрачною зарей блеснул Тридцатый год,

И зашатался вновь Бурбонов чванный род

На троне вековом. В то черное мгновенье

Уже наметилось гигантское крушенье…

Но род, запятнанный тем взмахом кулака,

Был все ж великим. С ним мы прожили века;

Он все ж победами блистал в ряду столетий:

Наваррец был в Кутра, святой Луи — в Дамьетте…

А вот князь каторги, — в Париже, в наши дни, —

Кому, как видно, зверь, палач Сулук сродни,

Фальшивей Розаса, Али-паши свирепей,

Впихнул закон в тюрьму, и славу кинул в цепи,

И гонит право, честь, и честность, и людей —

Избранников страны, ораторов, судей,

Ученых — лучшие таланты государства.

А наш народ, стерпев злодейство и коварство,

Сто раз отхлестанный позорно по лицу,

Но плюх не ощутив, торопится к дворцу,

На люстры поглядеть, на цезаря… В столице

Он, суверен, рабом трусит за колесницей!

Он смотрит на господ — как в Лувре, сплошь в крови,

Предатель с подлецом танцуют визави,

Убийство в орденах, и Кража в платье с треном,

И брюхачи — Берже с Мюратом непременным —

Твердят: «Живем! Прощай, надежда, идеал!»

Как будто бы таким народ французский стал,

Что даже в рабстве жить способен и — ликует!

Да! Ест и пьет, и спит, работает, торгует,

Вотирует, смеясь над урной с дном двойным…

А этот негодяй, молчальник, нелюдим,

Шакал расчетливый, голландский корсиканец,

Насытив золотом своих убийц и пьяниц,

Под балдахин взнести свое злодейство рад

И, развалясь, сидит; и видит вновь, пират,

Французский свой капкан и римский, столь же низкий,

И слизывает кровь людскую с зубочистки.

Брюссель, май 1852

XII ЧЕТЫРЕМ УЗНИКАМ (после их осуждения)

Честь — там, где вы теперь; гордитесь, сыновья!

И вы, два смелые поэта, вы, друзья:

К вам слава близится с лавровой ветвью гибкой!

Сразите ж, дети, суд, бесчестный и тупой:

Ты — нетленной добротой,

Ты — презрительной улыбкой.

В той зале, где господь на низость душ глядит,

Перед присяжными, чья роль — отбросить стыд,

Перед двенадцатью, чье сердце полно гнили, —

О Правосудие! — таил я мысль в уме,

Что вокруг тебя, во тьме,

Дюжину могил отрыли.

Вот вы осуждены (а им — в грядущем суд).

За что ж? Один твердил, что Франция — приют

Для всех гонимых. (Да! Я тоже вторю сыну!)

Другой — пред топором, что вновь рубить готов, —

Отомстил за крест Христов,

Оскорбляя гильотину.

Наш век жесток. Пускай! Страдальцами он свят.

И верь мне, Истина, что для меня стократ

Прекраснее, чем нимб святого благодатный,

Чем золотой престол в блистающем дворце, —

На худом твоем лице