Том 1. Новые люди - [184]

Несколько первых пьес прошло гладко, хотя и тогда уже Нину поразил жалобный и нежный звук очень дорогой, редкой скрипки.

Пьер казался недовольным, он что-то долго толковал учителю музыки, но не мог растолковать и, наконец, сказал, что ему удобнее играть без аккомпанемента.

Нина недоверчиво улыбнулась, – она никогда не слыхала скрипки без аккомпанемента, ей казалось, что это будет нечто ужасное.

Учитель поспешно встал из-за рояля, потушив свечи.

Пьер вышел на середину комнаты и заиграл.

Понемногу стало казаться, что это звук не струн, а человеческого голоса. Каждая нота была продолжительна и, сливаясь, переходила в другую. Слова – это только способ, средство передать чувство, музыка – это само чувство, как оно есть, каким мы увидели бы его, ежели бы можно просто раскрыть чужое сердце и заглянуть внутрь.

Пьер играл нервно, почти без внешнего такта, по-своему, и все у него выходило торопливо, обиженно, иногда жалобно и нежно, иногда странно сильно – и ударяло по нервам неожиданной гармонией. Он, вероятно, ничего не думал, когда играл, и сам не знал, какими способами находил единственно истинные звуки.

Он играл только час, но, кончив, казался утомленным и рассеянным.

Нина думала, что теперь любит музыку. Целый вечер она не проронила ни слова. С тех пор отношение ее к Пьеру стало иным.

III

Дом со двора был окружен балконами, как все южные постройки. Стеклянная галерея вела в большой флигель – угрюмый и пустой, с заколоченными окнами. В глубине двора начинался сад, не широкий, но очень тенистый летом.

Теперь деревья, несмотря на конец февраля и очень теплую погоду, стояли еще голые. Беседки казались унылыми, и только около забора и корней деревьев росла свежая трава, да темные фиалки. Пьер, сбросив с себя пальто, усердно копал «свою» грядку.

Каждый год он сам вскапывал ее, садил цветы и аккуратно поливал их.

Его радовали и занимали пышные маргаритки гелиотроп, и он искренне огорчался, если цветы погибали.

Этой весной он обещал Нине посадить цветы, какие она захочет. Семена были куплены, и сегодня Пьер вместе с Ниной собирался работать в саду.

Пьер не вскопал и половины грядки, но уже устал.

Он снял мягкую коричневую шляпу и сел отдохнуть на скамейку под деревом. С утомленным, немного осунувшимся лицом, он казался совсем больным в это солнечное утро.

Пьер давно знал и давно привык к тому, что он красив. Волнистые темные волосы, кудрявая бородка, тонкий нос и очень белый, высокий лоб – были красивы. Даже худоба его не портила, а худ он был так, что все платье его казалось сделанным не по нем: рукава слишком широки, синяя курточка висела складками.

Улыбка у него была необычайно милая и кроткая. Нина часто говорила, что действительно избалованный и самонадеянный человек не умел бы так улыбаться.

Но выражение его глаз часто пугало ее. Она не понимала – отчего они такие странные?

А это были просто глаза больного человека. Взгляд, который пугал Нину, был безучастен: здоровые люди так не смотрят.

Пьер знал с детства, что рано умрет от чахотки, и привык к этой мысли. Он не кончил гимназии, но его и не принуждали. Увлекся рисованием, но учился не серьезно, точно «пока». Поехал за границу, послушал лекции в университетах. Занялся музыкой и учился долго, потом вдруг сразу бросил все и вернулся домой. Но все-таки мысль о неизбежной смерти не делала его несчастным. Болезнь изменяла его так медленно и постепенно, что он не замечал перемены и думал: «Еще не теперь, еще поживу… хоть немного-то. Вот полечусь…»

И он усердно лечился.

Увидав Нину, он очень обрадовался.

Нина тихонько подошла и, краснея, протянула ему руку.

Пьер ухаживал за нею, сначала по привычке, как за каждой хорошенькой девочкой, – это всегда было его развлечением. Теперь он видел, что сам нравится ей, и ему эта девочка становилась все милее.

– Вы устали? – сказала Нина. – Дайте, я вам помогу.

– Нет, нет, я ничего, я сам… – Пьер испугался, что она его считает больным. – Мне уж немного осталось, я сейчас кончу…

Нина, все еще розовая, села и молчала.

Пьер изредка взглядывал на нее и думал, что она очень хорошенькая сегодня, в своем синем фланелевом платьице с кружевной косынкой на голове.

– Я вот думал утром о нашем вчерашнем разговоре, – сказал, наконец, Пьер. – И нахожу, что прав был. Что ж, всякий по-своему думает… Вы вот с Молешоттом согласны, а я верю, что я умру, а душа моя не умрет…

– Но почему? На каких основаниях? – спросила Нина, вдруг вспыхнув.

– Да без всяких оснований, если хотите… Вот я вам скажу, Нина Владимировна…

Он кончил работу, поднял шляпу и сел рядом с Ниной на скамейку. – Вы знаете, мать у меня умерла – я еще маленький был, не помню. А вот в третьем году брат умер, да семь месяцев назад сестра – этих я любил, видел, как они умирали. Теперь я совсем одинок на свете, и я был бы несчастен, если б знал, что они навсегда умерли. А я чувствую, что это не так. Я их по-прежнему люблю, и даже мне кажется иногда, что я с ними по-прежнему связан.

Нина слушала его и молчала. Он в первый раз говорил с ней о себе – ее удивляла и радовала его откровенность.

– Вот я сейчас сказал, что я один на свете, – продолжал он между тем. – Вы, верно, подумали: чего он жалуется? У него отец есть, все-таки родная семья… А вы знаете, мой отец – сухой человек. Он меня мало любит. Я рос слабый, больной, старшие сестры меня нежили, баловали… А теперь… Вы видели Людмилу Антоновну?