Они чуть не столкнулись — оба шли так быстро. Подняли друг на друга глаза. Девушка, одетая скромно, даже бедно, первая заговорила:
— Здравствуйте. Вы ли?
— Наташа! Я бы и не узнал. Ну, да ведь так давно не видались.
— Давно… правда… Вы — точно вчера это было. Точно вам семнадцать лет.
— Тем лучше. А мне ведь уже за двадцать. Вы здесь живете, в Париже?
Наташа после первого движения как будто раскаялась, что окликнула его. Сказала неопределенно:
— Да… Вот и встретились. Может, еще встретимся, Двоекуров. А теперь я…
— Хотите проститься? Как хотите. Я не стал бы искать вас, Наташа, говорю по правде. Но уж встретились, так поболтаем. Я забыл и вас, и Михаила, и других, и себя немножко, какой я был тогда с вами. Просто забыл, не думал, о своем сегодняшнем думал. А вот случайность — встретил вас и с удовольствием вспоминаю. Зачем же отталкивать приятную случайность?
Он говорил и улыбался. Изумительная улыбка: сияющая и умная.
Наташа тоже улыбнулась невольно.
— Я уезжаю опять в Россию, — продолжал он. — Теперь уж надолго, верно. Пожалуй, больше и не увидимся.
— В Россию? — задумчиво сказала Наташа.
Они медленно шли вместе по широкому тротуару. Малонарядная и молодая толпа большого бульвара, близкого к Сорбонне, такая живая в этот час, толкала их. Зимние, бледные парижские сумерки свисали с неба.
— Так что же, Наташа? Простимся?
Она еще помолчала.
— Нет, все равно. Пойдемте, посидим. Вот хоть в Люксембурге.
И двинулась вперед, через улицу, к решетке сада.
Холодный, зелено-алый ранний закат над серыми тенями деревьев. Холодный стук голых веток, — стук костяшек. Точно поздняя ночь мая под Петербургом.
— Расскажите о себе, — сказала Наташа, вздрагивая от холода.
Они сели на скамейку недалеко от бассейна.
— Да я все тот же. Здесь занимался химией…
— Химией? — удивилась она.
— Да, да… А вы, верно, вспомнили, что я прежде в Германии изучал философию? Химия удобнее, как я рассудил. Что до философии — довольно мне и своей. Ну, да это скучный разговор. Химия, так химия — не все ли вам равно? Уж я знаю, что для меня лучше.
— И едете в Россию?
— Да. Надо с петербургским университетом развязаться. И хочется пожить в Петербурге. Вы здесь одна, Наташа? А Михаил? А… Кто там еще? Где они?
Наташа помолчала.
— Не знаю… — промолвила она неопределенно.
— Не хотите говорить? Ну, не надо. Я ведь не любопытен. Для меня и они, и вы, Наташа, — прошлое. Милое, приятное, живое прошлое, оттого я и хотел вспомнить его. Но смотрю на вас и думаю, не уйти ли. Лицо у вас грустное, неприятное.
— Подождите. Это я по привычке бояться всех так говорю с вами, Юруля. А вас нечего бояться, вы — счастливый.
— Я счастливый, — сказал он просто.
— И вы не лжете.
— Нет, непременно лгу, когда нужно. Непременно. Но только, когда нужно.
Наташа встала.
— Милый Юруля, сейчас никакой радости вам разговор со мной не даст. Лучше простимся. Только вот что: вы едете в Петербург? Отыщите там брата. Я завтра утром вам для него маленький пакет пришлю. Хорошо? Где вы живете?
Юруля тоже встал. Он был тонкий, крепкий, высокий, как молодая елка.
— Я живу недалеко, Наташа, но пакета вы мне, пожалуй, и не присылайте. Не буду искать Михаила. Он мне не нужен. Не огорчайтесь, милая, мне будет больно. Я говорю точно, как думаю, как чувствую. Если я нужен Михаилу — он меня разыщет, и я бегать от него не стану. Поймите, что мне сейчас за радость искать Михаила, что мне передавать, везти этот пакет? Это дело чужое, а чужие дела я забываю, плохо исполняю. Не сердитесь, милая.
Наташа засмеялась. Опять села. Вдруг вспомнила его, — такого, каким знала когда-то, не вполне похожего на других людей, ее окружавших. Вспомнила, что ей всегда весело было, любопытно смотреть на него, слушать, что он говорит. Любили его все, неизвестно за что; но Наташа не столько любила, сколько приглядывалась. Потом забылось. Уж очень много с тех пор пережито.
— Вы смеетесь? Не сердитесь?
— Нет, нет. Ну, какая я глупая. Я с вами встретилась, точно не с вами. Не надо никакого пакета. Я к весне тоже приеду в Петербург. Захочется мне или Михаилу — найдем вас.
— Вот это отлично! Вот теперь легко с вами стало… Нет, впрочем, не так, как прежде. У вас лицо измученное. Ах, Наташа! Зачем? Я ведь знаю. И вас, и Михаила.
— Что знаете?
Юрий молчал. Ему не хотелось говорить. Стало скучно. Рассказывать он любил, рассуждать избегал. Через две минуты после встречи с Наташей он, припомнив ее и ее брата, уже представил себе с ясностью, какие они должны быть теперь, если учесть все с тех пор. Стоит ли говорить?
— Михаил прежний, — сказала Наташа.
— Ну, да, да. Может, и не прежний, а живет по-прежнему, из долга. Пленник.
— Что же делать? Как жить? — тихо сказала Наташа.
— Ах, не знаю… Я другим не советчик. Просто живите, вер никаких не ищите. Вы — скептик, Наташа, но темный скептик, а не светлый. Вы никогда ни во что не верили, но злились за это на себя. Бедная вы, бедная!
Он с нежной жалостью глядел на нее.
— Прощайте, милая. Ну, ничего, вы все-таки по-своему гармоничная, ничего.
Он уже спешил уйти. Уже не хотелось и вспоминать какая она невеселая… И нарастала досада, было неприятно.
