Глава девятая
Будильник прозвонил совсем скоро. Чапа уже не спал – готовил завтрак.
– О-па, а чего это ты встал так рано?
– Поеду с тобой. Ты не против?
– Нет.
– Отец приедет?
– Нет, м***ка кусок, – злобно проворчал Толя. Он чувствовал себя неважно – гашиш всё ещё придавливал сознание, двигаться было трудно и лениво.
Не сумев ничего съесть, Толя выпил питьевой йогурт и вышел на улицу вслед за другом.
– Мотор поймаем, – сказал Чапа, и они отправились по аллее, потом вверх по склону, в сторону трассы.
Обручево, или Обручёвка, как говорили местные, было маленькой деревушкой в паре-тройке километров от Благодельска. Кажется, там уже давно не было ничего, привлекающего людей, кроме морга и кладбища. Мотор поймался быстро, за сто рублей доехали, до морга было пятнадцать минут хода. Нину, оказывается, уже положили в закрытый гроб, так что Толина надежда посмотреть на неё в последний раз разбилась о крышку.
– Вам с отпеванием или так? – спросила девушка в морге деловым тоном.
– ***, я не знаю. А как надо?
– Ну, усопшая крещёная?
– Э-э.
– Ну, крестик носила?
– *****, да знаю я, что значит «крещёная», – разозлился Толя, – но хрен знает, был у неё крест или нет. И тем более такое дело…
– Ну ладно, – служащая пожала плечами, – тогда так, – и что-то написала в журнале у себя на столе.
– А может, надо с отпеванием? – решил посоветоваться Толя.
– Даже не знаю, – ответил Чапа.
– Ну, ты ж не курил вчера. У тя нормально голова работает. Скажи чё-нибудь.
– Она в это верила?
– Нет. Вроде нет.
– А ты веришь?
– Не особо.
– Тогда, выходит, это никому не надо. Так?
– Так, – согласился Толя.
После «прощания», которое заключалось в том, что их оставили наедине с гробом в тесной пустой комнате, рабочие отнесли Нину к последнему пристанищу. Толя всё ждал, что появится отец, и бормотал, чтобы несли медленнее, осторожнее. Но мужики и так несли без охоты. Чапа тихонько подсказал, что надо бы дать им рублик потом.
Гроб опустили. Толя и Чапа кинули по горсти. Мужики стали закапывать промёрзшую землю. Над могилой поставили самый дешевый деревянный крест с пластиковой табличкой, которую нещадно трепал ветер: «Нина Викторовна Швеина. 20.04.1988 – 13.03.2016». Вот и всё. Больше рассказать о ней действительно было нечего.
– Держите, – Толя раздал каждому по пятисотенной купюре.
Мужики очень обрадовались и предложили помянуть. Было совсем раннее утро, но Толя постеснялся отказываться, и они выпили самой дешёвой водки, которую принёс один из работяг.
– А чё деревьев-то нет? – спросил Толя. – Всегда на кладбищах деревья, кустики… А тут пустырь какой-то.
– Ну дык это новое кладбище, – ответил мужик, с удивлением глядя на Толю, словно приходилось объяснять нечто совсем уж очевидное. – Вон старое, – он показал на лес в метрах пятистах отсюда, – а это новое.
– А-а, понятно. И что, тут деревьев не положено? По ГОСТу, что ль?
– Ну, если ты посадишь, будут деревья. А за так никто садить не будет, – пожал работяга плечами. – Люди сами делают теперь.
– Ладно, я посажу.
– Ты посади, но лес вряд ли будет. Тут всяких жмуров, бомжей хоронят… Сброд, кароче.
Толе стало обидно за Нину, он даже опустил взгляд в землю, чтобы не показать своего смущения. Чапа словно понял его и похлопал по плечу.
– Ничего, накопишь денег, перехоронишь у вас там в Москву, – тихо сказал он.
Это немного приободрило. Мужики выпили ещё и ушли. Чапа с Толей стояли на промозглом ветру, под рваными нитками дождя.
– Слушай, ты иди, мне надо ещё постоять.
– Понимаю.
– Не понимаешь. Я реально знаю, что больше сюда не приеду. Вот щас прям понимаю это, – сказал Толя. – Даже отчасти отца понимаю. Не потому что я м***к, и не приеду. А потому что пока она в моей голове не умрёт, я не смогу приехать. А потом не будет смысла.
Чапа кивнул.
– Ладно, Толь, я пойду в морг, в туалет хочу и вообще. А ты постой столько, сколько надо, хорошо?
– Да.
Огромная неповоротливая фигура стала удаляться. Она вязла в глине и грязище, но всё же скоро исчезла, и Толя очутился посреди пустого холодного кладбища один на один с мертвецами. Ему сделалось не по себе, даже захотелось курить. Самое время сказать что-нибудь Нине, но это такая несусветная глупость. Её три дня как нет – что тут уже говорить? Человеку в двух метрах под землёй.
Толя сел на корточки, чтобы хоть немного скрыться от ветра. Стало чуть получше.
– Ну что, Нинок, – сказал он, – прости меня. Прикинь, говорю это, а раскаяния-то нет.
Необходимость сказать ей что-то, даже хотя рядом никого не будет, мучила Толю последние два дня. И хотя он понимал, что осудить его некому, он не чувствовал себя вправе молчать.
– В общем это… я маленько попортил тебе жизнь, я знаю. Ну, и ты мне тоже. В этом есть какой-то парадокс у людей: они вроде как не замышляют плохое, но чтобы жить – им приходится выгрызать у других пространство, отнимать что-то. Одно плохое решение влечёт за собой цепочку, и, в общем … бывает, мы заканчиваем тут, на кладбище. Что я сделал? Да ничего – родился у мамы. А ты у своего папы. И мы оба не хотели отпускать их, и наша детская ненависть, получается, и разрушила всё… Жизнь не починишь, так что я просто хотел тебя трахнуть, чтобы досадить папе уж по полной. П****ц какой-то. Откуда это вообще взялось в голове? Я даже и не помню. Просто увидел тебя. А вдруг это была бы любовь, Нинок? Которая бы всё нам простила и оправдала? Теперь-то **ли сопли наматывать – не будет ничего. Я, в общем, и не знал, что это слово что-то значит: «Ничего». Вот, видишь, с собой ношу.
