Толстой и Достоевский. Противостояние - [59]

«— Выходить мне замуж или нет? Как скажете, так и сделаю.

Афанасий Иванович [Тоцкий] побледнел, генерал остолбенел; все уставили глаза и протянули головы. Ганя застыл на месте».

Проза между строчками диалога напоминает сценическую стенограмму: просто фиксируется положение актеров. Как написал Мережковский: «Рассказ [у Достоевского] — еще не текст, а как бы мелкий шрифт в скобках, примечания к драме… это — построение сцены, необходимых театральных подмосток; когда действующие лица выйдут и заговорят — тогда лишь начнется драма».

«— [Замуж] за… за кого? — спросил князь замирающим голосом.

— За Гаврилу Ардалионовича Иволгина, — продолжала Настасья Филипповна по-прежнему резко, твердо и четко.

Прошло несколько секунд молчания; князь как будто силился и не мог выговорить, точно ужасная тяжесть давила ему грудь.

— Н-нет… не выходите! — прошептал он наконец и с усилием перевел дух.»

Настасья объясняет, что подчинила свою судьбу «идиоту», поскольку он — первый из встреченных ею людей, наделенный истинностью духа. Хотя это заявление — ключевая часть парадокса «Идиота» (знак равенства между невинностью и мудростью), оно, тем не менее, несправедливо. Рогожинская честность — двойник мышкинской и почти столь же абсолютна. Его христианское имя «Парфен» означает «целомудренный». Услышав приговор князя, Настасья сбрасывает с себя оковы. Она не примет деньги Тоцкого и жемчуг генерала Епанчина — «подарите супруге». Завтра она начинает новую жизнь:

«В это мгновение раздался вдруг звонкий, сильный удар колокольчика, точь-в-точь как давеча в Ганечкину квартиру.

— А-а-а! Вот и развязка! Наконец-то! Половина двенадцатого! — вскричала Настасья Филипповна. — Прошу вас садиться, господа, это развязка!»

События, начавшие разворачиваться в девять утра, движутся к мелодраматическому исходу. Последовавшая сцена (она достойна внимательного перечитывания) — один из самых театральных эпизодов в современной прозе.

Входит Рогожин, «чуть не одуревший от всех вынесенных им впечатлений». Он принес сто тысяч рублей, но робеет перед Настасьей, «как бы ожидая своего приговора». Для нее это грубое предложение обладает тем достоинством, что оно искренно. Это — неприкрытое изложение сексуального кодекса, по которому живут Тоцкий и Епанчин, но который они стараются приукрасить элегантными манерами. Неявность социальной критики в этом эпизоде усиливает ее выразительность. Настасья набрасывается на Ганю. Его раболепие, выраженное в том, что он, словно парализованный, продолжает сидеть, выводит ее из себя. Выставляя Ганино согласие на брак еще более жалким, она называет себя «рогожинской». «Да меня и Фердыщенко не возьмет!» — восклицает она. Но у Микобера-Фердыщенко острый глаз. Он спокойно замечает ей, что «зато князь возьмет». И он прав. Князь делает предложение:

«… Я сочту, что вы мне, а не я сделаю честь. Я ничто, а вы страдали и из такого ада чистая вышли, а это много».

Резкий ответ Настасьи, что все это «из романов», и что «куда тебе жениться, за тобой самим еще няньку нужно» — абсолютно ясный и, по-видимому, окончательный. Но в возникшем галдеже он остается незамеченным. Дабы придать предложению князя реальную форму, Достоевский прибегает к приему, который в те дни даже для популярной мелодрамы уже считался несвежим. «Идиот», еще нынче утром вынужденный взять в долг у генерала двадцать пять рублей, достает из кармана письмо, где сказано, что он наследует огромное состояние. Казалось бы, не оправданный никакими сюжетными или рациональными обоснованиями, этот фокус, тем не менее, «проходит» — просто в силу накаленности окружающей обстановки. Атмосфера столь напряжена, а хаос столь близко придвинулся к пределам возможного, что метаморфоза нищего в принца воспринимается нами как очередной оборот вращающейся сцены.

Настасья охвачена пламенем хохота, гордости и истерики — переходы между нюансами чувств наблюдаются в течение всей сцены. Она вне себя от явного восторга — ведь теперь она княгиня, которая может отомстить Тоцкому или указать на дверь генералу Епанчину. Достоевскому нет равных в таких полугорячечных монологах, когда человек пляшет вокруг собственной души. Рогожин, наконец, постигает, что произошло, и искренность его страсти несомненна:

«Он всплеснул руками, и стон вырвался из его груди:

— Отступись! — прокричал он князю».

Мышкин сознает, что страсть Рогожина сильнее и, в физическом смысле, она более подлинная. Но он вновь обращается к Настасье:

«Вы горды, Настасья Филипповна, но, может быть, вы уже до того несчастны, что и действительно виновною себя считаете».

Но, может, и нет. Фактов, укрепляющих ее чувство опозоренности, похоже, более чем достаточно. Князь хочет понять, не достигает ли гордость своих самых сладких высот в самоуничижении, и таким образом касается одного из лейтмотивов «достоевской» психологии. Безмятежная ясность его реплики выводит Настасью из экстатического безумия. Она вскакивает с дивана:

«А ты и впрямь думала? [обращаясь к Дарье Алексеевне]… Этакого-то младенца сгубить? Да это Афанасию Иванычу в ту ж пору: это он младенцев любит!»

Это она с жестоким ехидством намекает на то, что Тоцкий впервые выказал к ней сексуальный интерес, еще когда она была совсем девочкой. Объявив, что стыда у нее не осталось, и что она была «наложницей Тоцкого», Настасья наказывает князю жениться на Аглае. Достоевский не пояснил нам, откуда у нее могла взяться такая идея. Поддалась ли она в слепом ясновидении своей неприязни к Гане? Или успела где-то услышать о впечатлении, которое «идиот» произвел на Епанчиных? Нам неизвестно. Мы лишь принимаем тот факт, что в пылу действия персонажей могут посещать озарения. Сам язык выкладывает все свои секреты.