Только вперед! До самого полного! - [43]

— Как доказано советской наукой, — он особо выделил — «советской», — лучи солнышка несут в себе уйму витаминов. А они, те самые витамины, сейчас всем нам, товарищ лейтенант, во как надобны!

Максим не возразил, в спор не полез: ему было безразлично, есть или нег витамины в солнечных лучах, но настроение у матросов, прямо скажем, полезло в гору — вот это уже прекрасно. И еще он подумал, что этой весной не только Одуванчик, а все матросы говорят «солнышко».

Стало по-настоящему пригревать солнышко — скопилась под снегом вода. Потом, как и бывало из года в год, зажурчали ручеечки, ручейки и ручьи, устремились в низины. И теперь в окопах и землянках днем неизменно хлюпала под ногами вода. А матросам валенки на сапоги еще не заменили.

Максим об этом доложил командиру роты. Дескать, это форменное вредительство, когда матросов вынуждают днем ходить с сырущими ногами, а по ночам звенеть обледеневшими валенками.

Командир роты ответил:

— Командование уведомило, что сапоги выписаны.

Захотелось съязвить: мол, оттого, что они выписаны, валенки суше не становятся. Но Максим смолчал: командир роты тоже щеголял в раскисших валенках, у него, как и у матросов, тоже и невооруженным глазом просматривался страшенный насморк, если не что-то более серьезное.

Сапоги получили восемнадцатого марта.

До первых чисел апреля жизнь шла размеренно, однообразно до тошноты: фашисты изредка тревожили артиллерийскими и минометными обстрелами, а мы открывали огонь только по хорошо видимым целям. Редко открывали: и снаряды экономили, и гитлеровцы уже поняли, что здесь нельзя скапливаться в одном месте, высовываться из окопа или задерживаться на открытой местности. А четвертого апреля — только позавтракали тем, что оставалось от вчерашнего пайка, — пришел командир роты с каким-то вовсе молоденьким армейским лейтенантом. Рассеянно выслушав доклад Максима о том, что за истекшие сутки во взводе потерь нет, а гитлеровцы ведут себя по-прежнему, он присел к углу стола и сказал:

— Завидую тебе, Максим… Короче говоря, передавай свой взвод лейтенанту Петрушину и шагай в штаб бригады. Новое назначение получишь.

Новое назначение… Известие о нем почему-то всегда вызывает щемящую сердце необъяснимую тревогу. Даже в том случае, если тебе здесь ой как тошно. Может быть, потому, что любой человек привыкает к своему месту, именно тут пускает в землю невидимые корни?

А он, Максим, любил свой взвод…

Чтобы взбодрить себя, мысленно уцепился за два слова, оброненных командиром роты: «завидую тебе». Сначала решил, что завидовать можно только назначению на боевой корабль. Но тут же пришла и другая мысль: а не в разведотдел ли его, Максима, направляют? Добровольное согласие всегда остается таковым, но при чем оно, если командование считает иначе?

Тут же и еще одна горькая мысль: а как мичман Мехоношин, Одуванчик? С ними всякого насмотрелись, самое невероятное на своей шкуре испытали.

Угрюмое молчание матросов подсказало, что и они не радуются разлуке.

Первым, как обычно, нашелся Одуванчик. Он пренебрежительно передернул плечами и сказал:

— А чего нас передавать? Мы не чурки с глазами… Да и приказ для того и отдается, чтобы его побыстрее выполняли. Так что пусть наш лейтенант мигом испаряется отсюда. Мы с товарищем мичманом, если хотите знать, свой район обороны получше лейтенанта изучили…

— Вы и мичман уходите с лейтенантом, — перебил его командир роты.

Едва было сказано это, Одуванчик метнулся к нарам и стал сгребать до кучи немногочисленное имущество лейтенанта: бритву и помазок, маленькое зеркальце, зубной порошок и платяную щетку. Оттуда, с нар, и выкрикнул почти тоном приказа:

— Вы, товарищ лейтенант, время там не разбазаривайте, чтобы все было — раз, два и в дамки!

Лейтенант Петрушин, несмотря на молодость, оказался толковым командиром: не стал рыться в личных вещах матросов, выясняя, когда они получили обмундирование да почему оно сейчас в таком состоянии; не проверял и оружия. Может быть, посчитал это оскорбительным для Максима или уже твердо знал, что настоящий фронтовик именно оружие бережет и холит? Лейтенант Петрушин ограничился осмотром окопов. И уже скоро, провожаемые откровенно завистливыми взглядами недавних однополчан, лейтенант Малых, мичман Мехоношин и Одуванчик зашагали к штабу бригады. Шагали гуськом, в ногу и даже думали об одном: куда назначат и почему выбрали именно их? Однако проявили выдержку, воздух языками зря не лопатили.

Когда подошли к месту назначения, у землянки командира бригады уже толпилось явно более десяти матросов и старшин. Тоже при оружии, тоже с дистрофическими вещевыми мешками за спиной.

Доложил дежурный начальству о прибытии лейтенанта Малых с товарищами — из землянки вышли командир, комиссар и начальник штаба бригады; чуть в сторонке столпились другие командиры и даже писари штаба.

Приказав прибывшим построиться в одну шеренгу, командир бригады в сопровождении своих ближайших помощников прошел вдоль строя, каждому заглянул в глаза и лишь после этого объявил им, что командование фронта приказало личным составом их бригады укомплектовать бронекатер номер 102, вступающий в строй боевых кораблей. Дескать, не случайно командование приняло такое решение: оно не забыло, что именно здесь родилось движение по сбору обломков бронеколпаков; помнит даже и то, что инициатива принадлежала морякам взвода, которым до сегодняшнего дня командовал лейтенант Малых. Отсюда и особый почет: лейтенант Малых назначается командиром бронекатера; и еще два ветерана его взвода зачислены в команду, а все прочие — представители других подразделений бригады.