Только одна ночь - [12]

Чем больше он наблюдал за действиями летной группы, тем прочнее становилась его уверенность в благополучном исходе рискованного решения полковника Седых по подъему истребителей, тем радостнее становилось ему от того, что резервы еще есть, возможности по применению авиации в самой сложной обстановке далеко не исчерпаны.

Скорнякову стало тепло на душе от мысли, что талантливый, одержимый авиацией Седых — его выдвиженец. С командира звена растил. Помогал, требовал, заботился. В академию чуть ли не приказом заставил пойти учиться. «Летаю водь! Зачем мне академия?»

Евгений Николаевич рядом с рослым, моложаво выглядевшим Смольниковым казался намного старше своих лет; лицо в редких, но глубоких морщинках, голубые глаза глубоко запали, щеки ввалились, нос расплющен, уши оттопырены, редкие пряди темных волос спадали на большой, выпуклый лоб. Седых редко бывал на КП, особенно в то время, когда там находилось большое начальство. То ли стеснялся своей непривлекательной внешности, то ли робел перед начальством… И только Скорняков да летчики знали настоящую цену этому неуклюжему на вид, конфузливо стесняющемуся, казалось, даже своих жестов, невысокому человеку. Седых добровольно вызывался облетывать после капитального ремонта на авиазаводе порядочно поизносившиеся самолеты, садился на вынужденную с отказавшим двигателем, но не отступал, пока не доводил машину до ума. В зоне испытаний он подолгу создавал предельные перегрузки и часто видел на стеклах приборов отражение своего искаженного и вытянутого центробежной силой, по-старчески морщинистого лица. Наверное, поэтому так рано одрябли щеки, потеряла эластичность кожа…

Он не раз оказывался в такой метеообстановке, что посадка для других была невозможна — ни зги не видно, облака — до земли. Однажды Седых даже получил команду покинуть самолет, но он, упросив руководителя полетов, так ювелирно точно вывел машину в створ посадочной полосы, что даже видавшие виды пилоты удивленно качали головами. Самолет выскочил из облаков после ближнего привода и, покачавшись с крыла на крыло, тут же коснулся колесами темной от дождя бетонки.

По предложению Скорнякова Военный совет представил полковника Седых к присвоению очень почитаемого пилотами звания «Заслуженный военный летчик СССР». Когда после вручения грамоты и знака ему предложили выступить, Евгений Николаевич откровенно растерялся, несколько раз перекладывал из руки в руку грамоту, переминался, смущенно краснел, не осмеливаясь начать не дававшуюся ему фразу. И только после повторного предложения он одолел свою робость:

— Это очень высокая для меня награда. И я… — Голос осекся, слова застряли в горле, — и я обещаю вам летать и не жалеть себя…

Посмотрев на полковника Седых, Скорняков вспомнил сцену вручения грамоты и улыбнулся. «Скромняга, каких свет не видывал, только лицом сдал рано, — подумал Скорняков, — лицо пожилого человека, а вот глаза — глаза мальчишки, бесхитростные, с ярким блеском».

— Штурман! — Скорняков обратился к полковнику Смольникову. — Удаление Пятьсот шестого от «Туземца»?

— Тридцать. Заводить будут с ходу, — ответил Смольников.

— Фамилия летчика?

— Грибанов. Старший лейтенант Грибанов.

«Грибанов, Грибанов… Постой, постой. Он же в ливень недавно садился. — Скорняков потер виски, вспоминая летчика. — Ну, да — он. На собрании комсомольского актива о нем говорили. Тогда победил самого себя. А сегодня — что же с ним сегодня? И голос уже не тот, не грибановский. Эх ты, растоптанный валенок, да еще с левой ноги…»

Анатолий Павлович мысленно представил себе узкую кабину истребителя и в ней терявшего обладание молодого летчика. Интересно, а что думает в эти секунды Женька Седых? Пора брать управление на себя, коли руководитель полетов, «потеряв» летчика, теперь медлит, осторожничает. Он хотел было подсказать Седых, но тот, словно почувствовав на себе взгляд, взял микрофон радиостанции.

— Пятьсот шестой, я — «Тайга». Как слышите меня? — громче обычного спросил Седых.

На КП установилась госпитальная тишина; умолкли динамики ГТС — громкоговорящей связи, все смотрели в сторону «летного» угла.

— Я — Пятьсот шестой. Слы… слышу хорошо. Мое удаление до точки?

Не тот голос, не тот. Седых поджал губы. Отпустил вожжи, расслабился. Ждет не дождется аэродрома, потому и спросил об удалении до точки. Не терпится увидеть бетонку.

— Штурман, удаление Грибанова? — Седых мельком посмотрел на Смольникова.

— Удаление двенадцать. Идет в облаках.

— Я — «Тайга». Пятьсот шестой, ваше удаление двенадцать. Идете хорошо, — подбодрил Седых летчика, интуитивно предугадывая положение самолета. — Следите за высотой. Горючего хватит. Перехват выполнил отлично.

Похвалил больше для успокоения Грибанова. «Сейчас главное помочь, — оценивал обстановку Седых, — поддержать летчика, уверенность в него вдохнуть. Потом будет кому разобраться. Ну, ладно, у молодого пилота внимания не хватило, ошибся в чем-то. А куда смотрели пункты управления, различные КП, группы контроля? Намять холку виновным надо как следует!» Летчик-истребитель в воздухе чаще один, на земле же десятки людей за него отвечают, смотреть за ним приставлены, помочь, когда надо. Значит, кто-то продремал. Может, понадеялись друг на друга. Растерялся бы летчик, начал бы, как это не раз случалось, аэродром в темноте искать, сжег бы остаток горючего и — ноги на подножки, руки на скобы выстрела… В истребительной авиации некогда чесать затылки да разводить тары-бары. Грибанов в опасной ситуации, а в воздухе — словесная кутерьма. «Так где там Грибанов?»