Только одна ночь - [11]

За Скорняковым в «летный» угол направился и Лисицын. Тут же упрекнул полковника:

— Что я вам говорил, товарищ Седых! Кто был прав? «Посадить на другие аэродромы». «Летчики подготовлены»! Вот вам и подготовлены! Разве можно было поднимать истребители в таких метеоусловиях?! Ночью! Когда в воздухе самолетов больше, чем звезд! Ребячество! — И подумал: «Седых отличиться захотел, наверняка потом скажет: «Авиация действовала в условиях, максимально приближенных к боевым. Риск оправдан».

Седых будто не слышал раздраженного Лисицына и продолжал делать свое дело, вполголоса переговариваясь го со Смольниковым, то с Прилепским; он видел, что рядом стоят Скорняков и Лисицын, но спокойно продолжал помогать терпящему бедствие летчику, управлял самолетами, находящимися в воздухе.

«Может, и прав Лисицын, — подумал Скорняков, заметив, что Седых трудится в поте лица. — Управлять авиацией при такой массе самолетов стало невозможно. И эта проблема требует автоматизации. Разве могут Седых или Прилепский держать в голове все необходимые данные». Он посмотрел на Прилепского: тот сжимал левой рукой микрофон, правой делал записи, не отводя взгляда от экранов и табло. Лицо покрылось испариной, щеки ввалились. Работает на форсаже, у самого предела человеческих возможностей. А тот же Седых… Отвечает за всю авиацию, беспрерывно принимает решения, помогает командирам. Как и у Прилепского, микрофон — у рта, правым плечом прижимает к уху телефонную трубку, левой рукой переключает табло «Сапфира»… А тут еще Пятьсот шестой растерялся. Обстановочка…

— Передайте на капэ, — Скорняков резко повернулся к штурману полковнику Смольникову, — пусть прекратят галдеж! В эфир выходит только Пятьсот шестой и руководитель полетов! И еще дайте команду о готовности «божьей службы».

Сидевший рядом с Прилепским и Смольниковым офицер связи удивленно посмотрел на них и тихо спросил:

— Что это за «божья служба»?

Смольников улыбнулся уголками рта:

— Так летчики называют службу спасения экипажей, терпящих бедствие. Это — специально подготовленные вертолетчики.

Смольников был высокого роста, в тщательно отутюженном кителе, плотно облегавшем его по-юношески узкий торс, и выглядел моложе всех находившихся в зале, но Скорняков обратился именно к нему, потому что Смольников дело свое знал отменно, мог за несколько секунд выйти на связь с любым летчиком или штурманом наведения.

Смольников передал указание командующего, повторил несколько раз позывные КП и летчика, согласно кивнул и положил трубку на аппарат.

Шло время, но тишины в эфире не наступало, и Скорняков то и дело поглядывал на динамики радиостанций, откуда доносились голоса летчиков, штурманов наведения, офицеров командных пунктов. «Если сейчас шум не утихнет, — думал Скорняков, — то растерянность летчика увеличится, и тогда до беды — рукой подать». И он не сдержался.

— Будет в воздухе тишина? Неужели нельзя прекратить этот базар! — кричал он в телефонную трубку. — Топливо на исходе, летчик на соплях тянет, а в воздухе галдеж несусветный! Вы — командир! Так и командуйте, как положено! — Бросил трубку, скрипнул зубами.

Не удержался… Других учил зря голоса не повышать, а сам…

— Седых, а ты чего молчишь? Наведи порядок в воздухе!

Полковник Седых, услышав голос командующего, встал со стула, подошел к радиостанции и взял микрофон:

— Внимание! Я — «Тайга». Всем работать только на прием! Только прием! На передачу работает один Пятьсот шестой! — Голос его, как всегда, был твердым, уверенным и спокойным. Положив микрофон, кивнул Смольникову: — Проследи, пожалуйста.

Шум в эфире стал постепенно утихать, и голос Пятьсот шестого зазвучал отчетливо; его запрашивал руководитель полетов аэродрома посадки, уточнял курс, напоминал о действиях с оборудованием.

— Видишь, Евгений Николаевич, — Скорняков успокоился, подошел ближе к полковнику Седых, — меня не все послушались, а стоило тебе взять микрофон — сразу тишина в эфире. Выходит, ты для пилотов самый большой начальник! Скорняков встал чуть-чуть в стороне от АРМа Седых, наблюдая за действиями его группы и вслушиваясь в радиопереговоры: Седых, Прилепский, Смольников следили за данными на экранах, записывали в рабочие тетради позывные, и севших на аэродромах летчиков, и тех, кто ожидал посадку, и тех, кто еще продолжал атаковать цели. До его слуха доносились радиокоманды и руководителей полетов, и офицеров командных пунктов, и троицы Седых.

— Остаток топлива пятьсот…

— Садись с прямой…

— Заведите на посадку с ходу…

— Займите зону номер три…

— «Большой», пройди по прямой — не успел отстреляться.

— Передаю управление «Байкалу»…

— Управление принял. Пятьсот девятый на связь…

Все это множество докладов и команд Скорняков мысленно разделил на три группы и, не замечая, принялся отслеживать радиоинформацию, вскоре он не удержался и мысленно очутился среди всего этого огромного роя, и им завладело напряжение руководства этим роем; несколько раз он подсказывал то Смольникову, то Прилепскому, приближался к ним, чтобы взять в руки микрофон, но в самый последний момент заставлял себя остановиться. Авиацией руководили самые опытные люди, и его вмешательство могло быть лишним. Но нервное напряжение осталось с ним, он долго еще находился в мире радиокоманд и докладов, среди тех, кто шел на перехват или заходил на посадку, переживая за каждого в отдельности и за всех вместе. Не заметил, как громче застучало сердце, зачастило дыхание…