Только море вокруг - [62]
— Лево на борт!
— Лево до отказа! — подхватил, передал дальше Лагутин.
А когда от серого брюха бомбардировщика одна за другой отделились две на мгновение видимые черные точки, старпом резко перебросил ручку машинного телеграфа на «полный вперед».
Пароход все стремительнее, все круче покатился влево. В уши ударил острый, нарастающий вой, по обеим сторонам «юнкерса» часто завспыхивали злые огоньки, но треск пулеметных очередей потонул в грохоте взрыва бомб, упавших в стороне от судна. Бомбардировщик опять промчался почти над мачтами и, кажется, даже дернул судорожно крыльями от бессильной ярости: мимо!
— Сеня, — воспользовавшись коротенькой передышкой, попросил Маркевич, вызови по переговорной радиста, скажи, чтобы передал в Архангельск о нападении. Шифровать некогда, пусть дает открытым.
— Бегу! — откликнулся Лагутин. — Я мигом… Гляди, Алеша, поосторожнее. Хоть пригибайся, когда они из пулеметов бьют.
— Ладно…
Теплая волна благодарности коснулась, прошла по душе от наивной и трогательной заботы товарища: о себе не думает, а мне, «пригибайся»… И от этой волны, прихлынули новые силы, мысли стали яснее, чувства обостреннее. Только сто было страшно до оцепенения, до сковывающей тяжести в руках и ногах, с трудом подчиняющихся рассудку: стоишь на мостике, словно голый и беззащитный на огромной площади, а на тебя несется, изрыгая грохот и пламя, ревущее чудовище с паучьей свастикой на крыльях. И хотя все твое существо рвется прочь, под прикрытие рубки, а еще лучше вниз, подальше от этого рева и треска над головой, но не можешь, но не можешь, не смеешь ни убежать, ни пригнуться за тонким обносом мостика: Надо стоять, надо видеть единственное мгновение, когда бомбы отделяются от самолета. Надо успеть сманеврировать, изменить направление хода судна, иначе смерть…
Вот и опять бомбардировщик заходит в атаку. Видно, как все больше и больше кренится книзу нос самолета, принюхиваясь, примериваясь к цели. Видно, как весь он, ревущий и жадный, черной молнией устремляется прямо на эту цель — на тебя! А ты не можешь, не смеешь ни уйти, ни хотя бы чуточку уклониться от его удара: За спиной у тебя — и твой корабль, и люди его, и вся твоя необъятная Родина, которую ты, именно ты прикрываешь сейчас от вражеского удара!
И опять — в последний, в самый решающий миг — рулевому:
— Право на борт!
И в машину:
— Самый полный назад!..
…Сколько времени уже продолжается это? Сколько раз уже уходил «Коммунар» от грохочущих то и дело бомб, от пикирующих в неистовой ярости фашистских пилотов? Может, час, а может, вечность! Весь настил под ногами покрылся выщерблинами от пуль, пулевые пробоины усеяли обнос и ветровую переборку рулевой рубки. Трижды вспыхивало удушливое пламя среди ящиков на носовой палубе, и трижды боцманская аварийная команда под пулеметным огнем гасила его. Симаков ненадолго появился на мостике, как ребенка, прижимая к груди забинтованную по локоть левую руку, и опять умчался на зов снизу. С полубака кого-то унесли на носилках…
Да, наверное, целая вечность прошла, пронеслась над кораблем, прежде чем в серо-пепельном облачном небе возник новый звук, не похожий на прерывистый, гнусный вой бомбардировщиков, продолжавших наседать из последних сил.
— Наши! — закричал, затопал ногами Лагутин, размахивая шапкой. — Наши летят, наши!
Он бросился на правое крыло мостика, продолжая выкрикивать что-то путанное, бессвязное, полное беспредельного счастья, а Маркевич не смог, не посмел поглядеть в ту сторону: один из бомбардировщиков опять заходил на корабль. Вот он медленно опускает нос перед тем, как нырнуть в пике… Вот и первые пули заныли, засвистели над головой…
— Наши! — кажется, еще раз крикнул Семен.
И как будто даже пилот фашистского самолета услышал этот крик. Нос бомбардировщика начал выравниваться, подниматься выше и выше, серебристая мошка, мелькнувшая в воздухе, полоснула по нему огненной струей, и из корнуса «юнкерса» показался дымок. Он все ширился, рос, становился чернее, превращаясь в гигантский шлейф, и Маркевич не мог оторвать глаз от этого траурного савана.
Даже радость, безудержная и беспредельная, иногда оборачивается катастрофой. Не заметил, не уловил на этот раз Алексей тот единственный миг, когда уже обреченный «юнкерс» освободился от остатков своего бомбового груза. Не заметил, а потому и не понял, почему и откуда опять взялся тонкий, насквозь пронизывающий вой бомб. Алексей зажмурился, когда рядом с бортом судна до самого неба взметнулся мутно-черный, грохочущий столб огня и воды. А открыть глаза уже не хватило сил…
Он летел в беспросветную, черную бездну.
Падал камнем, быстрей и быстрей, а вокруг становилось все темнее, все глуше и тише.
И последнее, что услышал Алексей, был голос Семена Лагутина, из неведомого далека с тоскою и болью умолявший его вернуться. Куда? Зачем?..
А потом и этот голос исчез.
Часть вторая
Плещут холодные волны
Глава первая
Вот и все, и еще один день прошел. Можно домой…
Василий Васильевич откинулся на спинку кресла, вытянул на столе размякшие, будто ватные руки, закрыл глаза. Так бы и просидел всю ночь, не двигаясь, не думая ни о чем. Но — нельзя: дома ждут.
