Только море вокруг - [56]

— В руль! Держать точно по ходу волн! Не уклоняться ни на волос!

Видно было, как при взлете кормы шевелятся, передвигаются громоздкие ящики на палубе, как время от времени отваливаются от них искромсанные трением доски. Видно было, как прогнулся фальшборт под напором ящиков, готовый вот-вот разорваться на стальные клочья. «Пускай, — упрямо думал Алексей, — все равно сейчас не закрепишь. Только бы волны не били по грузу. Только бы Сеня держал по ходу волн. Может, выскочим: ведь Колгуев уже недалеко…»

Судно пошло ровнее, без рыскания из стороны в сторону, попутный ураганный ветер подгонял его, помогая работе машины, и волны, догнав пароход, не рушились больше на корму, а лизали ее своими гребнями, бутылочно-белой пеной растекались по поверхности палубного груза. Ящики тоже как будто двигались меньше. А может, их заклинило один о другой?

И когда в ненастных вечерних сумерках далеко по курсу открылась, наконец, черная полоска острова Колгуева, Маркевич подумал, что самое страшное, пожалуй, осталось позади.

Он поднес к губам свисток, решив вызвать в руль, на смену Лагутину, матроса, но не свистнул, увидав, как из будки на правом крыле мостика вышел и направился к трапу Григорий Никанорович Симаков.

…Часа два спустя, обогнув выдающийся в море мыс Русский Заворот, «Коммунар» вошел в затишек, где волнение почти сразу прекратилось и наступила тишина: ни воя ветра, ни рева волн вокруг. Лагутин стоял рядом с Маркевичем, глядя на приближающийся берег, и на потрескавшихся от соленых брызг губах его все еще бродила то ли счастливая, то ли удивленная улыбка.

— Сходи к капитану, Семен, — попросил Алексей, — скажи, что сейчас будем становиться на якорь.

— А ну его! — сразу помрачнел штурман. — Не пойду.

— Почему?

— Опять зарычит. Я ж до того, как тебя будить, к нему сунулся, а он так турнул… «Оставьте, — кричит, — меня в покое, я болен!» Иди лучше ты сам.

— Что ж, схожу, — усмехнулся Маркевич. — Посмотрю, что у него за болезнь. Бери помаленьку к берегу, там и якорь отдадим.

Он нарочито широко распахнул дверь каюты и вошел, твердо решив ответить резкостью на возможную резкость Ведерникова. Тот, видимо, не ожидал столь внезапного появления старшего помощника и, покраснев до синевы, быстро смахнул со стула в ящик какую-то бумагу.

— Что надо? — в глазах Бориса Михайловича светилась откровенная злоба. — Почему вваливаетесь без стука?

— Простите, — Маркевич подчеркнуто вытянулся и поднес руку к фуражке, — я думал…

— Меня совершенно не интересует, о чем вы думали!

— … я думал, что вам уже пора поправиться. Судно благополучно вошло в укрытие, и симулировать больше нет смысла.

На мгновение Алексею показалось, что капитана вот-вот хватит удар. Глаза его выкатились из орбит, открытый рот судорожно хватал воздух, толстопалые руки шарили по столу как бы в поисках чего-нибудь тяжелого, чем можно было бы проломить голову незваному гостю. Испытывая странное удовлетворение при виде этой бессильной ярости, Маркевич еще раз поднес руку к фуражке и, шагнув к двери, добавил:

— С вашего разрешения запись о столь внезапной болезни командира корабля я обязан внести в вахтенный журнал. Счастливо поправляться!

Он так и сделал: прошел в штурманскую рубку, раскрыл вахтенный журнал и аккуратно, старательно, буква в букву, вывел:

«Во время внезапного шторма капитан Ведерников Б. М. сказался больным и не пожелал выполнять обязанности, предоставив судно и экипаж на произвол стихии. После того, как пароход укрылся за мыс Русский Заворот га острове Колгуеве, капитан Ведерников Б. М. оказался совершенно здоров».

— Точка! — Маркевич отложил ручку, захлопнул журнал и улыбнулся. — Хватит, Борис Михайлович. С этой записи и начнем разматывать клубок!

Лагутин встретил его немым вопросом в глазах, но Маркевич сделал вид, что не понимает этого вопроса.

Привалился грудью к обносу, уставился на пологий, гладкий от снежного покрова берег, наплывающий на судно. Чуть подальше от линии прибоя на берегу начинались такие же белоснежные холмы, кое-где испещренные темно-бурыми пятнами ребристых скал. На одной из них, на самом мысу, будто подятый к небу палец, торчал высокий и стройный маяк.

— Ни души, — сказал старпом. И на маяке, кажись, никого нет. Законсервирован, что ли?

— Кому он сейчас нужен, маяк? — откровенно обиженным голосом отозвался Семен. — Война, светить некому.

— Не скажи, — начал Маркевич и тут же осекся: у подножия маяка, на фоне снега, появилась маленькая фигурка. Человек спешил к берегу, сгибаясь под тяжестью весел на плече, и, достигнув воды, принялся сталкивать шлюпку.

— Стоп машина! — приказал старший помощник, и в мегафон — на полубак, боцману: — Отдать якорь!

Пока на полубаке оглушительно тарахтел якорный канат в клюзе, Алексей еще раз посмотрел в сторону близкого теперь берега. Белая, под цвет снега, шлюпка уже приближалась к судну. Человек в ней греб так, как умеют грести только настоящие, много лет проплававшие моряки. Равномерно, ритмично закидывал он лопасти весел почти к самому носу шлюпки, погружая их в воду чуть более, чем на три четверти, и могучим, красивым толчком сразу выбрасывая легонькое суденышко далеко вперед. Спина его о выгибалась пологим горбом, то прогибалась в пояснице, когда гребец на мгновение сушил весла. «Матрос, — подумал о нем Маркевич. — Или бывший боцман. Ни одному машинисту и кочегару так не ходить».