Только море вокруг - [55]

Прошлой ночью, на мостике, доводы Симакова казались вполне логичными. Мерзко вел себя Борис Михайлович во время ремонта судна в Лае: взвалил весь ремонт на экипаж, а сам сказался больным, пришел, когда все было кончено. Так же мерзко пытался он поступить и с тральщиками в Карском море, и кто знает, что было бы, если бы на помощь не подоспел «Красин». «И в караване не лучше. Я, а не он, дважды обращался к командору, просил выделить боевой корабль для сопровождения „Коммунара“ в автономном плавании, однако ответа так и не получил. Нам пришлось уйти на свой страх и риск, и мы ушли вопреки воле Ведерникова. Но кто докажет, кто сможет доказать его неблаговидную роль во всех этих историях? Я?..»

Алексей беззвучно рассмеялся. Правы будут люди, если подумают, что старпом хочет подсидеть командира, выдвинуться за его счет. Ты же знал, Алексей Александрович, о его мнимой болезни во время архангельского ремонта, а ни слова никому, даже Глотову, не сказал о симулянте. Хотел показать себя — вот, мол, какой я замечательный старший помощник! Сам все сделаю, обойдусь без капитана! И тогда, в Карском море, о подделке в вахтенном журнале смолчал, — мол, не стоит выносить сор из избы. И теперь, в караване, если бы не Симаков, не его решительность и настойчивость, ты бы тоже не посмел принудить Ведерникова уйти в автономное. Так какое же право имеешь ты, ты лично выступать на партийном собрании с обвинениями против Бориса Михайловича? Как приспичило — сразу «я не я, я хороший, а он во всем виноват»? Эх, Алексей Александрович, далеко тебе до Симакова. Мягкотелый ты, нерешительный, а еще точнее — хлюпик, как любит говаривать о таких Егор Матвеевич Закимовский. Потому-то, как видно и личная жизнь твоя складывается так безалаберно и несклеписто. Потому-то, быть может, и с Мусей не сладилась она. Тридцать второй год, а — ни дома у тебя, ни семьи, ни своего пусть маленького, но настоящего личного счастья.

И такая глубокая, безысходная тоска навалилась на Алексея, такая боль сжала сердце, что, стыдясь самого себя, он поспешно перевернулся на грудь, вцепился зубами в угол подушки и до судороги в челюстях сжал зубы, заглушая и эту боль, и рыдания, рвущиеся из груди.

Судно мерно раскачивалось с волы на волну, и в такт качке так же мерно раскачивался на диване Алексей Маркевич. В голове перезванивались по железу тысячи молоточков, и под тихий, ритмичный их перезвон он начал медленно опускаться в непроглядную, тихую темень. Показалось, будто тоненько скрипнула дверь каюты. Алексей приподнял голову, посмотреть кто там, и без вскрика, без удивления, а как должное увидел Таню и Глорочку, стоящих у порога. Они стояли молча, держась за руки, и с одинаковым выражением укора и осуждения смотрели на него. Он пытался вскочить, броситься к ним, обнять, но не мог ни рукой, ни ногой пошевелить, не мог произнести ни слова. И тогда, спасаясь от их молчаливого осуждения, Алексей опять зарылся лицом в подушку, зажал пальцами уши — чтобы не видеть, не слышать ничего, и как в детстве, давным-давно, закричал изо всех сил, призывая в этом крике единственное свое спасение и изливая в нем всю свою боль и всю тоску:

— Мама-а!..

Кто-то — может быть Таня, а может Глорочка — шагнул к нему, тронул за плечо:

— Алексей, слышишь? Вставай скорей, Алексей Александрович…

— Ну? — Маркевич поднял голову, открыл глаза. Возле него, широко расставив ноги и придерживаясь одной рукой за край дивана, стоял Семен Лагутин. Лицо у штурмана бледное, в глазах тревога. — ты что, Сеня? Что случилось?

— Давай на мостик, Алексей. Ведерников заболел, а там такое творится…

— Беги, я сейчас!

Он понял, что может твориться, уже потому, как перед глазами ходуном ходила вся каюта. Немалых трудов стоило поймать сапоги, ускользающие от рук, натянуть их на ноги, не свалиться, пробираясь по коридору на палубу. Ветер встретил его таким свирепыми ударами, сто пришлось изо всех сил цепляться за поручни, иначе сбросит за борт. А когда добрался до мостика и поглядел на море вокруг, на мгновение стало страшно, такие огромные волны катились с норд-оста, грозя задавить, задушить, потопить пароход. Одна за другой обрушивались они на корму, скрывая под собой и полуют, и ящики с грузом на кормовых палубах. Казалось — еще, еще такая волна, и судну не выправиться, так и уйдет на дно кормою вперед.

— Груз ходит! — В самое ухо старпому прокричал Лагутин. — Найтовы полопались, а крепить нельзя, людей смоет…

Это Маркевич видел и сам. Послать на корму людей, значит, послать их на верную гибель. Единственное спасение для транспорта — развернуться носом к волнам и дрейфовать в таком положении до тех пор, пока ветер не спадет. Но разворачиваться, — значит, на какое-то время подставить борт судна под таранные удары волн, а этого делать нельзя: перевернет! Как быть, как же быть, как уйти от гибели?

Только на мгновение растерялся Маркевич, невольно повел глазами вокруг, надеясь увидеть капитана, услышать его приказание. Но вместо Ведерникова встретил нетерпеливые, полные тревожного ожидания глаза второго помощника, заметил за стеклом рулевой рубки перекошенное лицо штурвального и как бы со стороны увидел самого себя, старшего помощника, единственного человека, от которого весь экипаж ожидает спасения судна и людей. И сразу, словно отбросив сомнения и растерянность свою, подошел к машинному телеграфу, взялся за ручку его и, передвинув стрелку на самый полный вперед, крикнул Лагутину: