Только море вокруг - [38]

— Командующий пошел… Ох, и попотеет же наш Борис свет Михайлович…

— Почему? Разве он провинился в чем-нибудь?

— Не успел, — Григорий Никанорович поправил очки, сползшие на нос. — А мог провиниться. Там, во льдах. Когда мы тральщики чуть не бросили на произвол судьбы…

«Да откуда ты знаешь?!» — чуть не вырвалось у Маркевича, но сказать ничего не успел: старший механик повернулся, пошел прочь. Однако решив, как видно, до конца высказать свою мысль, оглянулся через плечо и посмотрел на Алексея такими же, как недавно у штурмана Лагутина, укоряющими глазами:

— Вахтенному журналу, Алексей Александрович, на любом корабле одно, строго определенное место предназначено: в штурманской рубке. И уж ежели брал ты его, так и назад положить обязан был, понял? Вот так-то…

Кивнул напоследок будто точку поставил, и ушел. А Маркевич оторопело смотрел ему вслед: и это знает! Неужели Семен рассказал? И дернула же меня нелегкая не пойти к нему сразу, не посоветоваться. Выходит, будто я заодно с Борисом Михайловичем…

Наблюдая за тем, как идет перегрузка угля на ледокол, Алексей мысленно ругал себя за излишнюю щепетильность. Ну конечно же, Григорий Никанорович прав, нельзя было оставлять журнал в каюте капитана, нельзя было допускать, чтобы он внес эту ложную запись. Вызвали бы на бюро ячейки, взгрели как следует, и, глядишь, ему жена пользу пошло бы: не финти, не выкручивайся. Дело наше с чистой душой надо выполнять, на лжи и обмане не уедешь…

— С легким паром, Алеша! — подошел к нему Закимовский, весь черный от угольной пыли. — Кто это тебя так распарил? Не стармех ли?

— А поди ты! — отмахнулся Маркевич, чувствуя, что краснеет еще больше. — Хочешь сделать, как лучше…

— А ты не хоти, ты делай, как лучше, — сверкнул Золотце в улыбке белыми зубами. — За что хоть попало?

— За дурость мою, вот за что, — Алексей вздохнул. — Так и надо, впредь умнее буду.

— О, дело! — Егор Матвеевич захохотал, будто обрадовался признанию штурмана. — Поумнеть никогда не мешает. А Никанор кому хочешь мозги сумеет вправить… Закурить не дашь?

— Не дам. Нету!

— И не надо, обойдусь, — Закимовский понизил голос, заговорил спокойнее, без смеха: — Что я хочу спросить у тебя, Алеша: как думаешь, куда эти корабли направляются? И миноносцы, и лидер. Не к нам на запад? Не на фронт?

— А если и на фронт, тебе-то не все равно?

— Нет, не все равно, — золотце сожалеющее почмокал губами. — Сбросить бы мне годков пятнадцать — двадцать, разве я молотил бы на нашей посудине в такое время? Дудки! Вон на том миноносце мое место, а не здесь. Чтоб не подальше от фронта, а в самое пекло!

Даже под толстым слоем угольной пыли лицо Егора Матвеевича было в это мгновение таким взволнованным, таким одухотворенным, что Маркевич почувствовал: прикажи ему — и пойдет, забыв о бремени прожитых лет, в самый жаркий бой, будет бить, бить и бить врагов до последнего дыхания своего, до последнего взмаха сжатых в кулаки рук.

Захотелось сказать Закимовскому что-то очень нужное, важное им обоим, или лучше обнять его, ткнуться губами во впалую, черную от угля щеку. А не сделал ни того, ни другого. Просто взял, не глядя, костлявую руку машиниста и крепко пожал ее.

Видно, и Егору Матвеевичу передалось настроение Алексея: не отнял руку, пальцем не пошевелил. Так и стояли без слов, не двигаясь, будто прислушиваясь к мыслям своим, к тому сокровенному, о чем ни за что не скажешь.

— Хорошо, Егор, правда? — негромко произнес Маркевич и повел глазами в сторону боевых кораблей. Но Матвеич не понял его и по-своему ответил:

— Оживаю… Понимаешь, будто после тяжелой болезни в себя прихожу, пить и есть учусь заново…

— По работе своей стосковался. Потому и болел.

— Нет, Алеша, не в том дело. — В голосе Закимовского зазвучали нотки грустного раздумья. — Без работы, конечно, человеку нельзя, но в одной ли работе жизнь? Кляча тоже с утра до ночи воз таскает, а человек… — он вдруг задохнулся, заговорил торопливо, страстно: — Без доверия человеку не жить, понимаешь? Не жить! Любая работа из рук валится: всем ты чужой. Никакою жалостью, никакими деньгами доверие не возместить. А казалось мне, что вы со старшим механиком только из жалости решили оставить меня на судне…

— И теперь так кажется?

— Живу! Понимаешь? Живу! — эти слова Егор Матвеевич почти выкрикнул и с такою безудержной радостью, так громко, что матросы на палубе «Красина» удивленно повернулись в его сторону. Но внимание их не смутило, не остановило Золотце. Схватив Маркевича за борт шинели, в такт словам то и дело подергивая ее, он продолжал, приблизив к лицу штурмана дрожащие губы: — Ты знаешь, куда Никанорыч еще в Архангельске определил меня? Знаешь? Ни-чер-та ты не знаешь, Лешка! Да ведь в случае боя с немцами, в случае… я у реверса главной машины назначен. Весь корабль, все люди на нем моей совести доверены. Слышишь? Мне!

С кормы, от третьего трюма, закричали чумазые кочегары:

— Эй, Золотце, хватит сачка гонять! Давай на лебедку!

Егор Матвеевич откликнулся не сразу. На лице его начала медленно расплываться смущенная улыбка, глаза постепенно становились спокойнее.

— Видал? Передохнуть не дадут, чертяки!