Только море вокруг - [36]

— А лед?

— Только что на корму ходил, слушал. Тихо. Но без сжатия не обойтись…

— Пророк! — фыркнул Борис Михайлович. — Не обойтись! Вам что, сорока на хвосте это предсказание принесла? Накаркаете…

Маркевич давно привык к подобным пофыркиваниям капитана, к ничем не вызванным резким замечаниям его и старался не обращать на них внимания. Знал он и еще об дном, совсем не страшном грешке Ведерникова: как многие старые моряки, Борис Михайлович верил в различные приметы, строго-настрого придерживался неписанных правил, зародившихся, быть может, на самой заре мореплавания. В море, например, нельзя свистеть: накличешь ветер; нельзя предугадывать, когда придешь в порт назначения; обязательно что-нибудь задержит на переходе; ни в коем случае не полагается говорить вслух о неприятности, которая может произойти с кораблем: скажешь, и беды не миновать…

— Дело не в сорочьем хвосте, Борис Михайлович. Ветер с юга, он неизбежно погонит льды к норду, и тогда…

— Без вас знаю, что будет тогда! — совсем раздраженно перебил Ведерников. — Речь не об этом! Вахтенный журнал принесли?

— Так точно.

— Пишите приказ: «Анапе» и «Щорсу» немедленно подойти к «Коммунару» на расстояние слышимости переговоров через мегафон и ожидать дальнейших распоряжений. Об исполнении доложить.

— Позвольте, — опешил штурман, но для чего нам собираться в кучу?

— Как для чего? — Борис Михайлович презрительно искривил пухлые губы. — Эх вы, судоводитель, а еще говорите, с Ворониным на «Челюскине» плавали… Да ведь в случае сжатия, работая винтами трех пароходов, мы, знаете, как сможем льды разгонять? А поодиночке нас всех перемелет, понятно?

— Понятно-то понятно, но с тральщиками как быть, с охранением? Или и их в общую кучу? Борта у тральщиков послабее, потоньше, чем у нас…

— За тральщики мы не в ответе, — сухо отрезал капитан. — Пускай обходятся собственными средствами!

Он умолк, решительно и непреклонно выпятив массивный подбородок, и, считая разговор оконченным, начал перелистывать страницы вахтенного журнала. Дошел до последней, чистой, взял ручку, намереваясь написать приказ. — Ведерников не любил откладывать раз принятое решение. Но старший помощник остановил его:

— Не хотел бы я оказаться один на один с вами в опасной обстановке. Да, не хотел бы, — Алексей встал, начал нервно застегивать крючки полушубка. — Ну, например, на фронте. Во время атаки или в разведке…

Капитан опустил ручку, пораженный не словами, а голосом, тоном помощника, уставился на него округлившимися глазами. А Маркевич все с тою же тихой яростью продолжал:

— Вы же… раненого товарища способны бросить, лишь бы самому уйти без царапинки! «За тральщики мы не в ответе…» Да ведь я сам шел к вам, сам, без вашего зова, и знаете зачем? Думал — прикажете транспортам немедленно пробиться к тральщикам, укрыть их от ветра, от сжатия. А вы…

— Прошу меня не учить! — вскочил капитан, потрясая кулаками. — Мальчишка! Вам или мне доверен караван?

— Нам! — шагнул к нему Алексей и тут же опомнился, отошел к двери, закончил тише, но с нескрываемой угрозой: — Нам караван доверен. Всем экипажам и каждому моряку в отдельности. Любой из нас в ответе за него. Счастье ваше, что мы находимся так далеко в море, а то бы… Запомните: ваш приказ никто выполнять не будет. Ни один человек! А впрочем, — он брезгливо махнул рукой, — зачем я вам это говорю? Вы же шкурник, самый настоящий шкурник. И разве хватит у вас смелости издать такой дурацкий приказ?

Не ожидая ответа, Маркевич открыл дверь и шагнул в месиво пурги, как в белую тину, унося с собой выражение панического страха, еще больше округлившее глаза Бориса Михайловича. Сделал шаг, другой, нащупывая поручни трапа, и, вцепившись в них голыми руками, застыл, не чувствуя секущих ударов ветра и снега по лицу. Вот тебе и Ведерников, вот тебе и капитан…

«А я? — спросил себя Алексей. — Молчать буду?» И словно молнией озарило его: к Симакову!

На руках соскользнув по поручням трапа, он побежал к жилому коридору — и остановился: «Зачем рассказывать, что это даст? Ни сам я, ни Григорий Никанорович до возвращения в Архангельск ничего не сделаем и сделать не сможем. А в Архангельск вернемся не скоро. Значит, лучше всего пока молчать, не раздувать кадило. Да, так лучше всего. Подумает парторг, что я жаловаться пришел, и надо мною же посмеется…»

Подняв воротник тулупа, натянув на озябшие руки теплые меховые варежки, Маркевич повернулся и зашагал навстречу ветру, к полубаку. Ночь лежала вокруг непроглядная, темная, без проблеска света в беснующейся пурге: на кораблях каравана не светился ни один наружный фонарь. Алексей перегнулся через фальшборт, прислушался, не скрипит ли лед, а когда поднял голову, успокоенный тишиной, — глазам своим не поверил, увидав странное световое марево далеко-далеко в ночи. «Неужели полярное сияние? — мелькнула мысль, но тотчас отбросил ее: во время пурги-то? Чушь!» И внезапно начиная догадываться, в чем дело, в два прыжка махнул с полубака на палубу, потом по трапу наверх, на мостик, и принялся лихорадочно срывать брезентовый чехол с большого прожектора.

Он не знал, откуда взялась помощь, кто прислал ее, и, не думая обо всем этом, но приплясывая от радостного возбуждения, раз за разом посылал навстречу далекому свету частые проблески голубого прожекторного луча. Замигали, завспыхивали такие же проблески и на остальных кораблях конвоя, и точно обрадованный ими, издалека, пока еще чуть слышный, донесся вскрик сирены ледокола: