Только мертвые молчат - [14]

Поначалу доктор пил умеренно, старался произвести благоприятное впечатление, только молол вздор. Ужасно пестрая компания – его пациенты, от проворовавшихся торговцев до шарлатанов и гадалок. Он их раскусывает с первого взгляда, с полуслова: этот придуривается, этому место в милиции, а не в дурдоме, а этому – взять лопату да землю копать. Наиболее занудным выпаливает на латыни замысловатый диагноз, тот и уставится, как баран на новые ворота, а в это время он-де прописывает ему валерьянку с витамином Це, тоже на латыни, все сходит… Кроме того, нет отбоя от обожательниц. Женский пол здесь голодный, что те волки. Чем тут мужики занимаются? Особенно гимназистки, дерзкие и жадные, как Пенелопа… Пенелопа не была дерзкой, возразила Анетта, хотя сама точно не знала, какой была супруга Одиссея. Однако докторишко, который тоже не знал ничего об этой мифической героине, кроме имени, не согласился… Женщина – дерзкое по природе создание, мозжечок, то бишь маленький мозг, заменяет ей большой. Была у них в институте одна студентка из Нова-3агоры, сущий зверь, на практическом занятии влепила пощечину ассистенту, тот подскочил, как ужаленный, а она, оказывается, разыгрывала этюд по маниакальности, как раз по теме семинара. И пока ассистент лихорадочно соображал, выгнать ее али не стоит, она наградила его таким голивудским поцелуем, что у бедняги аж поджилки затряслись и он весь обмяк, как подогретый воск…

Компания в углу расшумелась, кто-то высоким голосом фальшиво подхватил мелодию, зазвенели стаканы… Я же тебе говорил, воодушевился докторишко, delirium tremens[9]… И сам схватил стакан. Анетта пожалела о своем легкомыслии, стараясь улучить момент, чтобы сбежать. Но это оказалось совсем непросто. Психиатр надрался и заявил, что работа в этой дыре – лишь эпизод в его судьбе, а вообще клиническая практика – это глупость, без которой, увы, ему сейчас не обойтись… Глубоко в душе он чувствовал себя психиатром высокого класса, по ночам лишь два-три часа уделял сну, в остальное время исследовал мании полководцев. Начал с Аттилы и сейчас уже добрался до Наполеона, накатал девятьсот страниц клинического анализа, анализа исторического периода и в его рамках – истории болезней именитых пациентов. После падения Бастилии Франция была сексуально истощена, так как изначальная энергия трансформировалась в социальную. Повсюду – немыслимые менструальные смущения, проявлявшиеся в митингах и эшафотах. Аристократия впала в «меланхолиа прогрессива хроника», а народ – в «делириум тременс историка». А к тому времени потенция славянства растет. Вот тебе еще девятьсот страниц мелким шрифтом…

Верная своим привычкам, Анетта вытерпела доктора до конца и почти на плечах вытащила его из заведения, ко всему прочему и заплатив по счету, – психиатр безуспешно рылся в своих карманах, так ничего из них и не выудив. Но тут их постигло неожиданное кораблекрушение: они даже не успели ступить на аллею парка – кратчайший путь к дому Анеттиных родителей, как великий психиатр, израсходовавший всю накопленную энергию, каким-то фантастическим образом запутался в собственных ногах и шлепнулся, увлекая за собой опешившую Анетту. Они свалились в песок, снизу доктор, сверху – она, со сбитыми локтями и коленями. Не промолвив ни слова, Анетта выкарабкалась из глупой и постыдной позы, врезала своему гениальному собеседнику ногою в пах и кинулась бегом в сторону дома.

На следующий день после обеда, с пластырем на колене, она направилась за город. Тропинка вилась меж усеянных цветами и пчелами кустов, сквозь ветки которых стыдливо выглядывали фиалки. Пахло молодой зеленью и пыльцой, звучал голосок певчей пташки. Здесь, в этих местах, она любила бродить в детстве, с венком на голове и неясными порывами в груди. Это было самое прекрасное время. А годы летят, venena А, venena В, одна авантюра, другая – нет, с Григором это было не авантюрой, а целой подпольной организацией удовольствий, чья деятельность и закончилась шито-крыто: он дома, она дома, как будто ничего и не было… Потрясающий человек, полная противоположность Симеону – богеме с пустыми карманами. От одного она сбежала сама, другой же дал деру при первом намеке на беременность. Высокопоставленные ничтожества…

И все же, несмотря на аборт и горечь расставания с Симо, в глубине души она не таила на него зла. Со своей стороны он, может быть, и был прав – новое отцовство для него стало бы тяжелым грузом, да и для нее тоже – так, по крайней мере, думалось ей сейчас. Скорее промахнулась она – с этой беременностью, легкомысленно допущенным зачатием. Вот так-то. А Симо – просто мужик, от него веет какой-то бесхитростностью и честностью, он, конечно, не хватает звезд с неба, не философствует о цветах и ядах, не разыгрывает спектаклей. Порой он поражал ее своей откровенностью… Я просто балбес, Ани, привилегированный балбес. На том свете мне все отольется, если он, конечно, существует…

Григор – это совсем другое. Он не верит в загробную жизнь так же, как не верит она, – он верит в себя и полагается только на себя. И точка. И еще одна точка, для верности. Недоделанный, но с открытой душой, Симо отдавал себя в любви без остатка, выворачивался наизнанку – и от этого был счастлив. Григор же был зверем, хищником, который терзал и кусал до боли, до крови. А до и после этого был ласков и галантен, его мысль уносилась в поднебесье, если к тому времени не засыпала вместе с утолившим жажду телом. И все же… Противореча любой логике, всему опыту пережитого, она чувствовала, что Симо Балчев легко появился и легко исчезнет воздушным облачком воспоминания, даже несмотря на весь этот ад, связанный с абортом, а Григор останется в ее душе каким-то масляным нерастворимым пятном – так огромные танкеры оставляют целые эмульсионные непроницаемые острова среди морской шири, в то время как беленькие кораблики, чистоплотные и воздушные, просто бороздят море… Она беззаботно рвала стебли цветов и так же небрежно швыряла их прочь. Эти масляные, невыводимые пятна – в них содержалось все и, прежде всего, густота и липкость, которые тянули за собой другую густоту и липкость – непролазных болот страсти…