Только б жила Россия - [111]

— Передайте Боуру: пусть не мешкает! — велел Ментиков. — Остановить врага атакой, оторваться в единый миг!

И вот, наконец, долгожданное:

— Арьергард Боура минует укрепленный лагерь!

— И те следом идут, — сквозь зубы кинул Брюс.

— Ага, вслепую.

У Брюса, чье олимпийское спокойствие вошло в поговорку, вырвалось бранное слово. Петр удивленно посмотрел на него.

— Ты что? Ай напекло?

Тот сердитым жестом обвел выстроенные вдоль вала пехоту и артиллерию.

— Семьдесят пушек наготове с утра. Жаль трудов… коту под хвост!

— Ну-ну, поостынь. Главное действо впереди, — сказал Петр, чувствуя, как волнение сотрясает и его душу: конница у горы, свей — вот он, что ж дальше-то? По всем прикидкам явствовало — на немедленный штурм король не осмелится, больно крепко досталось ему, но чем черт не шутит… Не попасть бы впросак!

От реки набежал ветер, пыль с гарью отнесло в сторону, и перед юго-западным фасом ретраншемента — в каких-то ста саженях — возникло правое крыло шведского войска, разгоряченное погоней, перепутавшее конный и пеший строй. Впереди кто-то рослый, со шпагой в руке, раскатывался повелительным басом.

— Товсь! — Брюс выждал мгновение, отрубил: — Батареями и плутонгами… пали!

Громовито бабахнули медножерлые — едва ли не половина вновь созданного пушечного полка; зачастили мортирцы государевой бомбардирской роты, рассыпался бой мелкого ружья. Шведы, в упор обожженные картечью, ослепленные разрывами гранат, опешили, сгрудились, подпираемые задними рядами. И еще не умолкло эхо в перелесках, как ударил очередной залп, длиннее первого. Сотни тел в блекло-синем и голубом испятнали подступы к валу… Недавние преследователи, исторгнув дикий вопль, врассыпную покатились на тот край поля. Какое там атаковать недобитую русскую кавалерию, унести бы своя ноги, и подальше, куда не достает огонь петровского ретраншемента, который вдруг выплыл крутыми откосами в двухстах шагах… Скорее прочь, скорее в спасительный Будищенский лес, где темнеет квадратами королевская гвардия…

Вдогон, с вала, тоже несся рев — удивленно-радостный, торжествующий. Солдаты улюлюкали с присвистом, подкидывали вверх треуголки, тузили друг друга кулаками. Ай да мы, расейские, ай да врезали кой-кому — навек закается переть в нашенские пределы!

— Вот это фейерверк! — звучно рокотал голос Петра. — Два раза только и видывал такое: под Нарвой да при Лесной… Спасибо, Яков… Спасибо, чертушко!

Петр смахнул веселую слезу, навострился вслед бегущим.

— Кто это был, посередь бучи, осанистый?

— Воевода рижский, Левенгаупт… — У Шереметева быстро-быстро задергалось левое веко.

— А об чем надрывался, если не секрет?

— «Усилие, одно усилие!» — перевел всезнайка Алларт.

Петр глянул на солнце, вставшее над купами дальних деревьев, посерьезнел.

— Что ж, Борис Петрович, выводи кор-де-баталии, как диспозицией определено. Самое, понимаешь, время! Да вели рекрутам прибрать всполье. Мертвых покуда в ров и ветками прикрыть, раненых — в гошпиталь.

Шереметев перекрестился.

Нестерпимо, невесть отчего, саднило темя. Севастьян Титов притронулся — всклокоченные волосы до загривка в засохшей крови… Поискал глазами шляпу. Она валялась у ног, в блин растоптанная сапожищами, и по ней рваный росчерк. Поди, зацепило осколком бомбы, посланной шведами с дальнего взгорья. Но когда, когда?

Он оглядел черные, в подтеках, лица пушкарей, усмехнулся. Вот тебе и когда… Считай, в любую минуту из тех, что пролетели пестрой, немыслимо перекрученной чередой.

Горловину меж лесами сковала тишина. Враскид лежали вокруг редутов тела в серо-голубом, синем и темно-зеленом, и не верилось, что совсем недавно они бешено мчались друг на друга, резали, кололи, рубили… Многое переменилось и здесь, в квадрате, замкнутом бурой насыпью. На передней площадке скособочилось искореженное взрывом орудие, одно из двух, поодаль застыли убитые гренадеры и артиллеристы: крайний, с пушком на смуглых щеках, приник ухом к земле, будто прислушивался к чему-то… В северном углу слабо пристанывали раненые, и среди них поручик, изувеченный тесаком во время третьего приступа, — команду над ротой белгородцев принял корабельный «бас» Федосей Скляев.

Обок с Севастьяном, на куче ядер, сидел непривычно тихий Макар, встряхивал копной продымленных волос, вздыхал. И без конца, как бы удивляясь, повторял:

— А ведь устояли. Устояли, мать-твою-черт.

— Большой ноне день, — обронил Федосей Скляев, окутанный табачным дымом. — Для каждого.

— И для свея, что ль? — поддел рязанец.

— И для него, если угодно. В смысле: ах, зачем ты меня, матерь, на свет родила!

— Эка! — Макар зареготал весело, но, проследив Савоськин взгляд, прикованный к головным укрепам, враз погрустнел. — Господи, боже мой. Вот горе-то… Дозволь сбегать, а, сержант? Я по-быстрому.

— Некого там искать, — сдавленным голосом кинул Титов. — Гарь, да пепел, да…

— Сержант, разреши!

— К орудию! — велел Севастьян, наливаясь каленым огнем.

— Ты чего, с цепи сорвался?

— Не я — они! Мало им дали, опять идут…

На предполье, час тому назад занимаемое драгунами Рена и Боура, наезжали от западного леса крупные партии кавалеристов, одетых в синее, над ними плясал хвостатый бунчук, увенчанный серебряным копьем.