Толерантные рассказы про людей и собак - [2]

Почему? Все потому же: рассказчик, сообщая нам о произошедших с ним, его родителями, друзьями его родителей, их детьми, а кроме того, и с разными животными событиях, не соблюдает ни наших конвенций, ни нашего речевого этикета, ему неизвестно, что мы заранее согласились считать правильным, а что нет, в чем мы все согласны, а о чем вообще не говорим вслух. А откуда ему все это знать? Ему, ребенку, еще только предстоит встраиваться в эту странную взрослую жизнь, а пока он за ней с любопытством наблюдает, и только.

А жизнь эта в повести сатирически сгущена. Тут и русские марши, и марши несогласных, и скины, и хипстеры, и ЛГБТ, и гомофобы, и сексисты, и феминисты – все это на небольшом пространстве ближайшего жизненного окружения главного героя. На всякий случай отметим: так в жизни не бывает, это тоже литературный прием – прием сгущения, позволяющий в малой литературной форме затронуть большее количество тем, поднять больше проблем.

Мы сказали: сатира. Но жанр сатиры тем и отличается от просто юмора, что ее автор не просто высмеивает – а автор «Толерантной таксы», очевидно, высмеивает всех и вся, – сатирик делает это с определенной моральной позиции. Которая, как мы уже сказали, в «Толерантной таксе» принципиально отсутствует. Не может быть еще моральных принципов у маленького мальчика, но зато у него есть здравый смысл. И именно он, простой здравый смысл, и занимает во внутренней структуре повести то место моральной инстанции, с которого высмеиваются и правые, и левые, и белые, и голубые, и русофобы, и русопяты, и условные «патриоты», и условные «либералы».

Рассказчик «Толерантной таксы» не хочет нас ничему учить, он и не учит. Лучше сказать, что самим своим взглядом на вещи он подает нам пример здравомыслия. Вокруг него все пребывают в перманентной истерике, вызванной политическими, мировоззренческими и культурными противоречиями. Маленький Дима посреди этой бури остается верен только собственному здравому смыслу. Он не вступает в борьбу, не принимает сторону, не осуждает, он только наблюдает, присматривается и остается спокоен.

Остается спокоен в том числе и тогда, когда вокруг него разворачиваются национальные конфликты. То, насколько болезненной может быть эта тема, мы знаем не понаслышке. Видит это и герой «Толерантной таксы». Видит – и бесстрастно фиксирует. И снова – эта бесстрастная объективность нас коробит, а иногда и шокирует (это не говоря о том, что до колик смешит). В механизме и смысле этого эффекта, безусловно, нужно разобраться.

Автор создает вокруг рассказчика гротескную, гиперболизированную реальность. И маленький Дима фиксирует то, что видит, все подряд, ничего не отсеивая, не совершая отбора. Того отбора, который сделали бы мы, читатели, предпочтя чего-то не заметить, о чем-то не упоминать, а что-то для ясности замять.

Вот воспитательница говорит ребятам в детском саду:

– Как вам не стыдно! – покачала головой Марья Петровна. – Во-первых, «чурка» – очень нехорошее, бранное слово. А во-вторых, вы не должны бить приезжих, потому что все люди – братья…

Ее голос – это ведь наш голос, голос разумных взрослых людей. И ее ужас перед неуправляемой толпой детей, которые слыхом не слыхивали о 282-й статье, – это наш ужас перед лицом реальности национальной розни (от которого, от этого ужаса – к добру ли, к худу ли – и была принята пресловутая статья).

Марья Петровна, безусловно, кругом права. Но мы не можем не испытывать некоторой неловкости, глядя на ее беспомощность, на ее неспособность справиться с вверенной ей группой детей. Смех, который рождается у нас при виде этой прекраснодушной, но такой бестолковой воспитательницы, – смех горький. А отсмеявшись, читатель не может не задаться вопросом, почему же Марья Петровна права и бессильна, а национальная ненависть и национальные стереотипы омерзительны и лживы и так тем не менее могущественны. И вот появление этого вопроса и есть, как я ее понимаю, одна из главных задач предлагаемой вниманию читателя повести.

Но только для того чтобы этот вопрос мог быть поставлен, нужно как минимум не закрывать глаза на реальность и не прятать голову в песок. Оттого что Марья Петровна закроет глаза и откажется видеть маленьких Диму, Аслана, Илхома, Гарика и других, они не перестанут существовать и не перестанут обижать друг друга. И именно поэтому «Толерантная такса» не могла бы быть рассказана от ее лица, а только от лица ребенка. Очевидно, что нужно искать способы говорить о проблемах, с которыми сталкивается общество, как бы болезненны они ни были. Таких способов – таких языков, как выразился бы специалист, – может быть много: язык науки, язык публицистики, язык законотворчества и так далее. Один из них – язык художественной литературы.

«Толерантная такса» не социологическое исследование, не экспертное высказывание и не руководство к действию, это произведение искусства, повесть. Искусство никогда не бывает точной копией жизни, оно – отражение в зеркале. В данном случае – в гротескно выпуклом увеличительном стекле. Отражение это одновременно и смешит, и пугает. И тем не менее неча на зеркало пенять, коли рожа крива. Пусть в жизни чуть прямее, чем в зеркале, и все же крива, что уж тут.