Толедские виллы - [97]

Кассандра была рада отъезду дона Хуана, надеясь, что это поможет ей вырвать с корнем остатки прежней любви, — истинно любящим редко удается излечиться от своей лихорадки, когда ее причина перед глазами. Ко мне же она воспылала особой нежностью и даже рассказала о своей былой страсти к дону Хуану, о благоразумной ретираде, к которой ее побудили письма Лнсиды, и обо всем, что произошло после этого.

Итак, в двух словах: Просперо и Кассандра поженились, а заодно дон Далмао и я, но свадебное веселье вскоре сменили слезы расставания. Взяв у всех письма для Марко Антонио, мы сели на корабль. О несущественных подробностях нашего плаванья я умолчу, скажу лишь, что в Барселону мы прибыли через двадцать дней. Марко Антонио и Эстела встретили нас как дорогих и желанных гостей. Известили о нашем приезде моего брата; с помощью друзей-посредников он помирился с нами и не обинуясь уступил причитавшуюся нам долю наследства — хотя оно было разделено на три части, я, получив свою, могла считать себя богатой. В этих хлопотах и кое-каких других, о которых долго рассказывать, дон Хуан провел полтора месяца. И когда минуло два с половиной года его разлуки с Толедо, он вернулся на родину, лишив нас своего общества, — к великой радости и веселью толедских друзей и родных; все его подозрения были успокоены и стойкость дамы вознаграждена так, как заслуживает любовь, прошедшая много испытаний и потому достойная восхищения. Марко Антонио не сопутствовал другу — помешала беременность Эстелы, — однако пообещал выехать следом, как только появится на свет желанное дитя.

Не долго побаловала нас фортуна — недели через две после отъезда дона Хуана, когда мы с супругом беспечно наслаждались счастьем, достигнутым ценой стольких страданий, приехал с Мальты в Барселону мой младший брат; характер у него был отцовский, и он почел большим оскорблением, что, хотя он жив, посмели вопреки его воле назвать дона Далмао моим супругом и без его дозволения отдать мне ною долю наследства. День за днем он тайно выслеживал дона Далмао и однажды, когда мой супруг удалился от города лиги на три, брат с двумя слугами напал на него. Но как ни жаждал брат кровавой мести, супруг мой при поддержке одного лишь друга и своей правоты — а она стоит тысячи друзей — нанес ему удар шпагой, от которого он упал наземь, то ли мертвый, то ли при последнем издыхании. Тогда дон Далмао бежал за пределы принципата и по пути написал мне из ближайшего селения о происшедшем, сообщив, что, нигде не останавливаясь, едет в Толедо, — там, мол, рядом с доном Хуаном он не побоится никаких преследований и не будет нуждаться ни в чем, кроме моего присутствия. Мне он советовал, пока не прекратится расследование, удалиться в монастырь. Но я привыкла мужественно встречать горести и терпеть неудобства пути — не мешкая, я тайно, с помощью Марко Антонио, села ночью на корабль, направлявшийся в Аликанте[123], а оттуда пришла пешком в этот славный город, — надеюсь, вскоре появится и дон Далмао, и я верю, что, заручившись частицей счастливого жребия дона Хуана и его испытанной в бедах преданностью, мы здесь увидим конец наших горестей и повесим наши плащи и посохи в храме дружбы на память о благородстве и великодушии дона Хуана.

Дионисия умолкла. Сочувственные слезы дам и похвалы мужчин были ей наградой за повесть; одни дивились ее злоключениям, другие восхищались умом и изяществом, с какими она сумела связать воедино столь необычайные похождения, превознося ее богатую память и уменье так складно расположить то, что в разное время она испытала сама и слышала от других лиц, выступающих в ее рассказе. Разговорам этим положил конец дон Хуан, пригласив всех к хрустально-прозрачному, обширному пруду, посреди которого был искусственный островок, украшенный всевозможными цветами и зеленью и уставленный большими столами для гостей. На островок прошли по подъемному мосту с перилами, увитыми миртовыми ветвями, затем мост был поднят, и общество оказалось отрезанным от суши.

Гости с любопытством ждали, как же это им будут подавать кушанья, — островок был со всех сторон одинаково удален от земли, и казалось, слуги могут только приплыть по воде, если не прилететь. Однако пока дон Алехо говорил, что это будет «первый ужин на плаву за всю его жизнь», вдруг зазвучали разнообразные военные инструменты, и с четырех концов хрустального пруда, прямо по воде поплыли к островку четыре поставца в виде пирамид из агата, порфира и мрамора, покрывавших деревянный остов, основательно законопаченный и просмоленный, чтобы вода не могла забраться в его нутро. Красиво держа строй, они подплыли, стали на причал каждый у своего угла и внезапно начали стрелять снопами потешных огней, которые, не причиняя вреда зрителям, усеяли тут же угасавшими кометами блестящую поверхность самой беспокойной стихии; а когда огни угасли, трескучую музыку сменила умиротворяющая, и, охваченные пламенем, обрушились вершины четырех пирамид, открыв взорам поставцы; на ступенях первого красовалась богатая посуда, изящные салфетки, полотенца, вазы, безделушки и прочие принадлежности, услаждающие прихотливых лакомок; на втором стояли блюда со всевозможными яствами и приправами, чтобы вкусно накормить гостей; на третьем был десерт — фрукты и варенья всех сортов, лакомые изделия толедских монахинь, которые в этом, как и в благоразумии, красоте и добродетели, превосходят всех инокинь в мире. И наконец, последний был уставлен кубками искуснейшей работы и разнообразнейшего материала — как на столах Агафокла