Толедские виллы - [76]

Дионисия, желая выказать свою щедрость, не стала дожидаться просьб и приступила к началу порученной ей половины повести — ежели пристало называть повестью истинные события — в следующих словах:

— Плавание наше первые четыре дня было безмятежным, и благополучие настоящего заставило нас забыть о бедствиях будущего — непременных наследниках счастливого начала. Взойдя на корабль, дон Далмао и я, по совету дона Хуана, чтобы не возбудить опасных подозрений, назвались братом и сестрою, хотя могли бы вспомнить об Аврааме и Сарре, выдавших себя за брата и сестру перед фараоном египетским, и об Исааке и Ревекке, сказавших то же Авимелеху, царю палестинскому; не будь им защитой сам бог, притворство могло бы обойтись им так же дорого, как мне, которую он же впоследствии спас. Словом, братом и сестрой считали нас все, кто ехал на галере, а ее капитан освободил для нас троих свою каюту на корме — любезность, внушенная любовью, то и другое он вскоре доказал на деле. С первого дня нашего плавания он меня приметил — видно, приписываемой мне, не знаю почему, красоте не вредили в его глазах ни мучившая меня тошнота, ни беспорядок в одежде, ни недомогание, коим море обычно встречает новичков. И хотя он не посмел мне объявить о гнусных своих вожделениях, они день от дня усиливались — как сам он потом признался, — и на четвертый день нашего безмятежного плавания буря, терзавшая ему душу похотливыми желаниями, стала для него нестерпима.

Амура обычно изображают малюткой. Но на руках у ревности, на лоне у подозрения он растет не по дням, а по часам, прямо из колыбели рвется на ристалище, из пеленок — к оружию, и вот он уже готов потягаться с самым могучим великаном. Говорю это затем, что капитан, поверив, будто мы с доном Далмао — брат и сестра, и видя, с какой любовью, нежностью и почтением оба мы относимся к дону Хуану, даровавшему нам жизнь, свободу и покой, решил, что дон Хуан либо мой супруг, либо намерен стать им, когда высадимся на землю, а покамест мы в одежде странников скрываемся от чьих-то преследовании или другой опасности, изгнавшей нас из Испании. Эти соображения, в которых ревность верно схватила видимость, но не суть, пуще разожгли его страсть, и он с солдатской отчаянностью надумал лишить дона Хуана жизни и тем устранить помехи, коих наш друг не чинил и о коих не подозревал. Затаив в душе яд, капитан выжидал удобного случая, чтобы пустить его в ход, усыпляя нашу осторожность заботами и хлопотами, смягчая неудобства пребывания втроем в тесной каморке. Наконец судьба ему помогла, все сложилось по его желанию, и, не помешай ему если не мое счастье, то хотя бы невинность, капитан, осуществив свой замысел, положил бы конец моей жизни и Злоключениям.

И случилось так, что морю надоело оказывать нам любезный прием, и оно взглянуло на нас тем взором, каким глядит хозяин на непрошеных гостей, желая выставить их из дому. На пятый день разразилась внезапная и грозная буря — ни паруса, ни весла не могли направить галеру к берегу, в виду которого мы шли; нас отнесло в открытое море, галеры трещали по швам, ветер гнал нас все дальше, низкие борта суден не сулили надежной защиты, с наступлением темноты мы потеряли из виду придававший нам бодрости фонарь на главной галере; кормчие, надсмотрщики, гребцы обезумели, женщины лежали в обмороке, все пассажиры, не переставая,. читали молитвы — хотя сама смерть нас миновала, мы вдоволь нахлебались ее микстуры, почти столь же горькой, как она, ибо волны грудью ударяли нам в грудь, и смертельное это снадобье из зловещей ее аптеки мы поглощали не унциями, а кинталами — то был настоящий потоп! Я описала бы вам в подробностях чудовищную бурю, когда б нашему полу были доступны морские словечки, — все эти шкоты, тросы, шканцы, снасти, майна, вира и так далее, с помощью которых управляют деревянным морским конем, — и когда б не было столь обычным, а потому надоевшим приемом всех, кто описывает плавания или сочиняет истории, изображать невиданные кораблекрушения и ужасные происшествия, — надо признаться, что строптивая стихия становится из-за этих писак с каждым днем не страшней, а несносней. Довольно вам знать, что буря, застигшая нас, длилась лишь до рассвета, и все же была так сокрушительна, что самые опытные моряки никогда ее видывали подобной. Утром разразился страшный ливень — пресной воды лилось с неба столько, что она умерила горечь морской. Тайна Натуры, скрытая в ее недрах, как и многие другие! Вода, льющаяся из туч, ровняет горы волн — видно, они, признавая исконное родство и свойство с небесной влагой, встречают ее гостеприимно, радуясь, что она изменилась к лучшему, что, вознесшись паром, возвращается в виде хрустальных капель и несет умиротворение.

Наконец, ветер утих, а с ним — ужас в наших сердцах, мы сразу забыли о миновавшей опасности, словно то был сон и не мы были на краю гибели всякий раз, когда злобно налетал ветер и ярилось свирепое море. Никогда не увидишь в столь близком соседстве веселье и горе, страх и уверенность, как во время плавания по морю. Минуту назад смерть глядела всем в глаза, люди рыдали, призывали святых, давали обеты, обнимались, исповедуясь друг перед другом и прощаясь; и вот они уже поздравляют один другого, поют, хохочут, играют в карты и вместо благочестивых клятв выкрикивают кощунственные, запрещенные второй заповедью, — никто уже не помнит своих обещаний, точно вместе с бурей унеслась прочь их память.