Толедские виллы - [73]

На том мы расстались. Простившись с доном Гарсераном, я и Марко Антонио вернулись в Барселону и под покровом темноты без помех добрались до приюта, приготовленного почтенным деканом. Там, в церкви, нас посетили дон Уго и его сыновья и остались весьма довольны знакомством со своим будущим зятем и шурином. На другой день они побывали у вице-короля, сообщили ему обо всех событиях, умолчав лишь об убийстве кузена дона Хорхе, происшедшем в ночь первой встречи юной четы, — эта тайна была схоронена навеки в душе Марко Антонио, Эстелы и служанки, чье молчание купили тем, что выдали ее замуж за одного валенсийца и отправили из Барселоны. Великодушие вице-короля, его приязнь к отцу Эстелы и желание помочь старику в важном деле склонили правителя к милосердию — он не только даровал прощение и обещал безопасность Марко Антонио, но также повелел, чтобы тот вышел из церкви не иначе как обвенчанным, и сам пожелал быть посаженым отцом. Бракосочетание было свершено хоть и наспех, но с пышностью, подобавшей столь богатому семейству и знатности новобрачных.

Теперь пора поведать о приключениях моего слуги Каррильо — вы, наверно, успели полюбить его за остроумие и хотели бы узнать, что с ним произошло.

Дело было так. Оставив меня в лесу, Каррильо, одетый да лохмотья и обутый в подвязанные веревочками шлепанцы, весело пустился в путь с мыслями о найденном золоте. Прошел он лигу в поисках селения, где надеялся приодеться и приобрести кое-что для меня, мысленно считая и пересчитывая свои денежки и мечтая о том, как мы приоденемся, и вдруг увидел, что навстречу ему во всю прыть скачет кто-то верхом на муле. Громко крича и умоляя об исповеди, всадник свалился в предсмертных судорогах на землю прямо у ног Каррильо и очутился в его объятьях. Каррильо, хоть был ошеломлен, заметил, что незнакомец одет в мое платье, то самое, что укради в корчме. А приглядевшись, обнаружил, что мул и сбруя его собственные, которые тоже были похищены разбойниками и в которых мы так нуждались. Очень он удивился, что так быстро и в таком неожиданном месте нашлись наши потери, но еще больше — что грабителю, видимо, предстояло невдолге дать отчет в своем злодействе перед иным, более строгим кредитором, — он лежал пластом на траве, изо рта били фонтаны крови, и душа рвалась на волю, блуждая меж двумя отверстиями, которые проделала пуля из аркебуза, войдя в спину и выйдя через грудь. Разбойник молил об исповеди, всем своим видом выказывая христианское раскаяние; убедившись, однако, что мой слуга — не духовник и причастить не может, сказал:

— Пусть же мое признание в грехах послужит если не спасительным таинством, то знаком чистосердечного желания спастись. Уж восемь лет я разбойничаю. Убил десять человек, многих ранил, ограбил без счета, и на моей совести двадцать обесчещенных женщин всех сословий, кроме монашеского. Последнее же преступление совершил я вместе с одним каталонским дворянином, который, не имея возможности иначе отомстить за какую-то обиду, стал нашим главарем. Этой ночью мы напали на корчму и ограбили там все, что попалось под руку. Затем вся наша шайка, полсотни разбойников, удалилась в ложбины и овраги, вырытые морем и называемые здесь бухтами, чтобы разделить добычу гнусного промысла. Не заметив, что за прибрежной грядой притаились три берберийских судна, мы приступили к разделу, и когда менее всего ожидали — как всегда бывает, — на нас напали корсары. При свете луны я успел разглядеть, что они намного превосходят нас и числом и количеством оружия; вмиг вскочил я на этого мула, которого вместе со сбруей мы украли в корчме, — там же я надел платье, что сейчас на мне, найденное в одной из комнат, — погнал его во весь опор, спасаясь от смерти или плена, а за мною побежали три мавра; но они были пеши и, не надеясь догнать, пустили вслед пулю, которая и покарала меня за все злодейства. Она прошла навылет; более трех часов страх смерти и желание спасти душу удерживали во мне жизнь и подгоняли мула, но мне так и не удалось встретить человека, кто мог бы оказать помощь в страшный сей миг, кроме вас. Призываю же вас в свидетели моих прегрешений и раскаяния, не теряя надежды на прощение, какое мой собрат по ремеслу снискал на кресте рядом с тем, кто погиб, дабы спасти нас, грешных.

Тут разбойник поцеловал крест на своей шпаге, и земная его оболочка осталась без хозяина, к прискорбию и страху моего слуги, нежданно-негаданно ставшего душеприказчиком. Правда, Каррильо быстро утешился, получив в наследство мое платье, мула, драгоценности и деньги, которые плоть до полушки обнаружил в шкатулке, спрятанной среди тюков. Но только он скинул с себя дрянные шлепанцы и принялся разоблачать мертвого разбойника, как на нега налетела тьма-тьмущая стражников, целый эскадрон; они разъезжали по этим пустошам в поисках разбойничьего логова и, увидав человека в лохмотьях, раздевающего труп, не долго думая, решили, что это один из тех, кого они ищут. Схватив Каррильо, они осыпали его крепкой бранью и ударами и едва не повесили на одной из сосен, где каждый год произрастает два сорта плодов: одни, натуральные, — сосновые шишки, а другие, приблудные, — разбойники; гроздья человеческих тел повисают на сосновых ветвях, когда беспощадные каталонцы чуть не целым войском выступают в поход и всех, кто попадется, без минуты промедления, разве что для краткой исповеди — кто желает ее совершить, а кто не желает, с теми вовсе не церемонятся, — вешают по деревьям на длинной цепи с прикрученными на палках петлями; так и висят, голубчики, в холщовых балахонах (стражники возят эти балахоны на муле про запас), и хищные птицы клюют их, пока мясо не начнет отваливаться, — тогда их снимают и хоронят в пятницу святого Лазаря монахи, занимающиеся богоугодным сим делом.