Толедские виллы - [65]

И пока ждал ответа, я, как мог, развлекался в этом многолюдном городе, не показываясь к поверенным нашей семьи, — денег и драгоценностей у меня было довольно, я был уверен, что смогу вновь повидаться с вами и возвратиться к мирным забавам Мадрида.

И вот однажды ночью — как раз било двенадцать, когда я ушел со знаменитого мола, красы этих чудесных берегов, — я, направляясь в свою гостиницу на улице Монкада, подвергся нападению двух незнакомцев, принявших меня, видимо, за кого-то другого. Однако бог и моя невинность помогли — не успели они, хоть были вооружены, даже оцарапать меня, как я пронзил одному шпагой глотку, так что острие вышло на затылке, и швырнул его, мертвого, наземь. Затем я пустился наутек, слыша позади крики второго, звавшего на помощь, и стражей, совершавших обход и бросившихся преследовать меня. Хотя ночь была лунная и не могла жаловаться на отсутствие солнца, мне удалось затеряться в узких, кривых улочках; прячась за углы, я бежал и думал, что погоня вот-вот настигнет меня. Наконец я забежал в какой-то большой дом; стрелой поднялся по лестнице на террасу, перескочил с нее на соседнюю (дело нетрудное в этом городе, где дома примыкают один к другому не кровлями, а террасами), и, устрашенный грозной молвой о казнях в этом краю — недаром есть выражение «каталонское правосудие», — стал спускаться с нее по лестнице. Не встретив никого, кто бы помог мне или стал спрашивать, что стряслось, я дошел до середины лестницы, и там, по левую руку, заметил свет в небольшой комнатке — туда я и вошел, надеясь найти хозяина дома и воспользоваться великодушием, с каким благородные барселонцы помогают попавшему в беду. Дверь за собой я захлопнул — тревога внушала мне, что преследователи гонятся за мною по пятам, — захлопнул резко, замок щелкнул, закрылся, и я, не имея ключа, оказался сам у себя под стражей.

Я стал искать, перед кем бы извиниться за вторжение, но в комнате не было ни души; на столе в серебряном подсвечнике горела свеча из белого воска; на стенах были бархатные занавеси; стояли два-три стула; несколько подушек алого бархата виднелись на ковре, устилавшем невысокий эстрадо, да у стены кровать с зеленым прозрачным пологом, — простыни, одеяло и покрывало были в беспорядке, как бы еще теплые, свидетельствуя о том, что хозяин недавно их покинул. На табурете у изголовья я увидел туфли и чулки — по величине и форме обуви, по цвету чулок было ясно, что они принадлежат даме, и притом франтихе. На сундуке — две черные атласные юбки, платье и корсаж голубого шелка. Все говорило о том, что обитает здесь красивая женщина. Покой, царивший в этом уголке, ночное безмолвие и чувство безопасности, сменившее страх, вернули мне способность рассуждать: сообразив, где я, у кого и какой подымется переполох, если меня застанет в таком месте и в такой час хозяин дома, я поспешил к двери и — как вы понимаете — обнаружил, что она заперта. Как быть? Выйти невозможно, стучать опасно — это навлечет на меня обвинение либо в посягательстве на честь дамы, либо в попытке грабежа. Тогда я подошел к постели — я уже говорил, что была она в беспорядке, — недоумевая, что делать, на что решиться. Вновь охваченный смятением, я присел на кровать, положив ждать рассвета или прихода обитательницы сих покоев, — тогда я, поведав о своем приключении, постараюсь видом своим и речами рассеять подозрения и смягчить свою участь. Ждал я более часу — то ходил из угла в угол, то присаживался на стулья или на кровать; наконец, утомленный ожиданием, долгой вечерней прогулкой, стычкой с незнакомцами и бегством, я уснул уже перед рассветом — в эти часы особенно клонит ко сну, — опустив голову на подушки, полусидя, полулежа, в положении крайне неудобном и непривычном.

Сон недолго держал меня в плену — слишком много забот осаждало мою душу, чтобы он мог урвать для себя добычу, — и тут явилась хозяйка комнаты, спеша утешить тоскующую постель, которая, имей она сердце, могла бы осерчать, что ее лишили столь прелестной гостьи. Ибо то была Эстела — таково имя особы, к которой обращена слышанная вами песня, — похитительница всех совершенств красоты, оставившая прочим женщинам лишь скудные ее обрывки и клочки. Итак, в комнату вошла Эстела, она (как я узнал от нее позже) ходила проведать свою мать, у которой, в отсутствие престарелого супруга, случился среди ночи приступ болей, не очень опасный, но всех напугавший; услыхав стоны матери и беготню прислуги, Эстела, хоть уже давно легла, вскочила с податели и, подгоняемая дочерней любовью, поспешила на помощь в одной легкой накидке и домашних туфлях — знойная ночь и испуг помешали ей одеться. Нагретыми полотенцами и другими женскими средствами приступ удалось унять, мать заснула, и Эстела вернулась к себе в то время, как я спал; не подозревая о моем вторжении и не вспомнив, что оставила дверь отпертой, Эстела отомкнула ее ключом, отправила двух сопровождавших ее служанок, снова заперла дверь на ключ, сбросила накидку и, в одной сорочке, взяла со стола свечу, чтобы погасить ее после того, как ляжет.

Приблизившись к кровати и увидав меня, она со страху довольно громко вскрикнула; этот крик мог бы разбудить домашних, если бы мать и служанки не спали первым крепким сном и если бы с Стелой, на мое счастье, не приключился обморок, — закричи она еще раз, домочадцы схватили бы меня, пусть не с добычей грабежа, но с явными уликами в попытке к нему. Лишившись чувств, Эстела упала на кровать, и это была первая милость, невольно ею оказанная, — ее лицо прижалось к моему, и я, спящий, добился больше, чем до нынешнего дня, бодрствуя. Когда она падала, то выронила из руки подсвечник и свечу, свет погас, померк и свет ее красоты, и в комнате стало темно.