Толедские виллы - [51]

На почетном месте восседала Нарсиса, прекрасная королева и изобретательница этой приятной и остроумной забавы, а по обе стороны от нее стояло по три стула для шестерых влюбленных странников. Все, приветствуя их, поднялись с мест, воинственные марши сменились сладостными мелодиями Венеры, и навстречу им вышли шесть девиц с чашами для омовения рук и столько же пажей — пятеро несли кафтаны и шляпы для победоносных воинов, а один — тонкое белье и полный костюм для дона Мигеля, который поспешил скрыться в густых зарослях и переодеться в сухое платье взамен промокшего на предательском ложе. Но вот шестеро друзей, отвечая на приветствия стариков и молодых, уселись, и начался пир, столь же роскошный, сколь забавным и пышным было все празднество. Яства для тела перемежались с пищей для души, завязалась остроумная беседа, и все шестеро поведали о своих приключениях; гости много смеялись и подшучивали над каждым в отдельности и над всеми вместе, а под конец восславили королеву за изобретательность, оказавшуюся под стать красоте, и за щедрость, достойную богатой владелицы, не пожалевшей средств, чтобы развлечь друзей великолепным празднеством. Когда роскошная трапеза закончилась и утихли веселые разговоры, гости поднялись из-за столов и под звуки мелодичной музыки направились к празднично разукрашенной вилле — там они разошлись по разным покоям и, разморенные зноем и обильной едой, отдали дань сну.

Уставшие спали, свободные от любви играли в тавлеи, шахматы и катали шары, а влюбленные пользовались случаем, чтобы изливать свои жалобы или благодарить за милости. Но вот солнце подобрело и позволило теням — карликам в полдень, гигантам к вечеру — взять гостей под свое покровительство, в чем им помогал легкий прохладный ветерок. Тогда, по велению королевы, все уселись у шаловливого ручейка под уютным навесом, преграждавшим доступ прародителю всего сущего, — любопытные лучи его, правда, подсматривали за веселым обществом и, словно ревнуя, глядели на него так, как глядит монахиня сквозь частую решетку или девица сквозь плотные жалюзи.

— Дабы достойно завершить мое эфемерное правление, — молвила Нарсиса, — я решила, храбрые кабальеро, прелестные дамы и почтенные старцы, позабавить вас басней, которую прислал мне вчера один мадридский поэт, любимец матери-столицы, гордящейся таким сыном. Хоть он просил меня назвать автором басни вымышленное лицо, не могу лишить его похвал, столь заслуженных, а вас — удовольствия узнать его настоящее имя; в миру оно звучало так: дон Пласидо де Агилар, придворный его светлости адмирала Кастилии, а ныне, поднявшись еще выше, он стал монахом-обсервантом[81] и, сменив кафедру муз на проповедническую, столь же успешно поучает, сколь прежде услаждал. И хотя он переменил господина — ибо прежде получал жалованье от светлости, а ныне ему платит намного больше сама Милость[82], — у новой его владычицы, особы коронованной и всемогущей, ему живется куда лучше; надеюсь, вам будет приятно выслушать изложенный в его стихах рассказ о великодушии Аполлона. Попросим же дона Луиса — дабы на нашем празднестве он не остался без дела, — не почесть этот приятный труд слишком хлопотным и ознакомить нас с басней.

Все одобрили столь разумный выбор. Дон Луис, с благодарностью и послушанием взяв тетрадь, пересел на другое место, посреди кружка слушателей, и прочитал «Басню о Си-ринге и Пане», посвященную учителю ее автора.

Изысканный слог басни чрезвычайно понравился тем, кто ее понял, да и те, кто не понял, принялись без меры хвалить ее, превознося до небес, — все невежды, желая прослыть учеными, делают вид, будто отлично разбираются в том, чего им ввек не постичь, особенно же по части критической поэзии, которая ныне тем больше в почете, чем меньше людей, ее понимающих.

— По-моему, — сказал дон Алехо, — к этой басне применимы тема и девиз, с которыми дон Мельчор выступил на водном турнире, ежели при его учтивости и скромности он способен кого-то осуждать.

— Нет, нет, — отвечал дон Мельчор, — эти стихи не попали в мое чистилище — ведь между поэзией культистской и критической существует большая разница[83]. Изящество слога и отбор изысканных слов, сочетаемых согласно естественным законам нашего языка, всегда достойны одобрения, — так, заботы искусного садовника, сумевшего из многих растений своего сада составить букет, в коем красуются самые редкие и отборные цветы, надлежит вознаградить похвалой и благодарностью. Стихи этой басни, услаждавшие наш слух, — именно такого рода. Однако есть иные стихи, которые с первого чтения жестки и неудобоваримы и нуждаются в Толмачах-грамматистах, новых Эразмах[84], толкующих наш испанский язык; прилагательные там насильно разлучены со своими существительными, глаголы задвинуты в конец фразы; право же, пока их авторы не принесут публичного отречения, любая насмешка над ними оправданна, как над человеком, потчующим званых гостей птицей, изжаренной вместе с перьями, и плодами в кожуре, — прежде чем душа получит пользу от сути, разум сломает себе зубы. Такие стихи я порицаю, а стихи басни одобряю и хвалю.