Токио - [39]

— Солнышко, солнышко! — заголосили они, поправили очки и, подняв головы, уставились на солнце.

Я прижала к окну нос и смотрела, как они втирают в кожу лосьон для загара, раскрывают пакеты с вишневой жевательной резинкой и пьют пиво из запотевших банок, купленных в уличных автоматах. У Светланы был педикюр, красный, словно цвет пожарной машины. Я посмотрела на свои белые ноги: интересно, отважусь ли я так накрасить свои ногти. К сердцу вдруг подкатило жаркое чувство, от которого тем не менее меня бросило в дрожь, и я потерла руки. Подумала о зря потерянном времени. Какие же они счастливые — им так удобно в своей телесной оболочке. Вот так пойти, вытянуться на солнце… Никто и не подумает назвать их сумасшедшими.

И тут я приняла решение. Пока я одета и живот прикрыт, никто моей тайны не видит, меня ничто не выдает. Если об этом не знать, а в Токио никому бы это и в голову не пришло, всем, кто на меня смотрел, я казалась совершенно нормальной. Поэтому я могла быть сексуальной, как и любая другая девушка.

20

Я не могла не думать о Фуйюки. Каждый раз, когда звякал колокольчик подошедшего лифта, и девушки, разворачиваясь на стульях, хором кричали: «Ирасшаймас! Добро пожаловать!», я подавалась вперед, пульс частил, как бешеный. Думала, что увижу, как его коляска скользит по полу. Но в клуб он не пришел ни в тот, ни в следующий вечер.

В последующие дни я то и дело вынимала его визитную карточку и внимательно ее разглядывала. Иногда впадала в состояние, подобное трансу, крутила и крутила ее в пальцах. Его имя означало «зимнее дерево», и в каллиграфически выведенных иероглифах, в самом их характере заключалось нечто столь мощное, что стоило мне взглянуть на черные буквы на белом фоне, и я отчетливо представляла тонущий в снегу лес. Бралась за кисти и изображала горный склон, сосновый лес, сугробы и сосульки на деревьях.

Теперь, когда узнала, как заставить Ши Чонгминга дать мне фильм, я стала серьезно изучать природу эротизма. Наблюдала на улицах за японскими девушками, одетыми в викторианские юбки и ажурные туфли-лодочки, смотрела на носочки и короткие килты на манер шотландских. В традиционной Японии эротизм был тонким и бледным, словно стебель цветка — эротические мысли могла вызвать крошечная полоска обнаженной кожи на шее гейши, и это отличало местных женщин от всего мира. Я часами смотрела на русских двойняшек, предпочитавших загорелую кожу и высоченные каблуки.

Я заработала кучу денег, и они без пользы лежали в шкафу, заставляя меня дергаться. Наконец набралась храбрости и отправилась за покупками. Я ходила в удивительные магазины Гиндзыnote 51 и Омотесандо, забитые блестящими комнатными туфлями, розовыми пеньюарами, шляпами, украшенные пурпурными эгретками и алым бархатом. Тут были вишневые туфли на платформе и изумрудные мешки с наклейками, изображавшими Элвиса Пресли. Продавщицы с уложенными в пучок волосами, в юбках, напоминавших балетные пачки, не знали, как со мной обращаться. Они кусали ногти и, склонив головы набок, смотрели, как я, открыв рот, хожу между рядами. Они не знали, что я стараюсь понять, как выглядеть сексуально.

Я начала покупать вещи — купила платья из тафты и бархата, шелковые юбочки. И туфли, много туфель — на разнообразных каблуках, лодочки, бальные туфельки, сандалии с черными лентами. В месте, носившем название «Империя милых девушек», я купила упаковку чулок на резинке. Никогда раньше я чулки не носила. Нагрузившись коробками, словно муравей, я притащила их домой.

Но, разумеется, так и не набралась смелости что-нибудь надеть. Все так и стояло упакованным в гардеробе. Проходили дни, а платья лежали завернутыми в красную шелковую бумагу. Это не значит, что я о них забыла, напротив, я о них часто думала. Иногда поздно вечером устраивала тайную церемонию. Когда все ложились спать, открывала шкаф и вытаскивала купленные вещи. Наливала себе бокал охлажденного сливового ликера и ставила туалетный столик поближе к лампе, чтобы зеркало было как следует освещено. Затем снимала с вешалки платье.

Эти минуты были для меня ужасными и волнующими. Каждый раз, когда видела себя в зеркале и автоматически бралась за молнию, готовясь сорвать платье, я думала о Фуйюки, сидевшем в своей инвалидной коляске и спрашивающем: «Скажи, в Англии все такие хорошенькие?» Тогда я останавливалась, делала глубокий вдох, медленно застегивала молнию и изучала в зеркале поднимавшуюся над вырезом белую грудь, ноги в темных шелковых чулках. Я надевала туфли на очень высоких каблуках и красила губы кровавой помадой, рисовала брови и долгое время училась элегантно зажигать и курить сигарету. Я пыталась представить себя в доме Фуйюки: вот я сижу, склонившись к нему, и сигаретный дым колечками выходит из моих накрашенных губ. Я представляла себе, как моя рука прикасается к запертому ящику, а на другую — элегантно выставленную ладонь — ложится большой ключ, который протягивает мне Фуйюки.

Затем, очнувшись, я открывала глаза, шла к шкафу, вынимала покупки из шелковой бумаги и раскладывала их вокруг себя. Тут были бархатные сандалии, оранжевые и кремовые пеньюары, алый бюстгальтер в форме бабочки, до сих пор не вынутый из целлофана. Вещи, вещи и вещи… Я ложилась, вытягивала голые руки и валялась на них, вдыхала их аромат, ощущала кожей. Иногда группировала их по какому-то признаку — по материалу или по цвету. Например, одежду шафранового цвета укладывала рядом с вещами медного оттенка. Серебристые платья ложились по соседству с сизыми, а сиреневые — рядом с серыми и цветом электрик. Я зарывалась в них лицом, вдыхала дорогой запах. Ритуал заканчивался одинаково: я запускала руки себе в трусики.