Тогда ты молчал - [89]

— Ты, наверно, забыла одно: в каком виде мы его нашли!

Это был Фишер, он демонстративно встал на сторону Бергхаммера, чтобы позлить ее и, конечно, чтобы навредить ей.

— Нет, — сказала Мона и повернулась к нему, чтобы Фишер не мог нападать на нее сбоку. — Классическое подражание преступлению. Больше ничего. Возможно, он даже не хотел убивать себя, возможно, ему просто понравилась идея с буквами. Может, и дозу он превысил лишь по ошибке.

— Чушь!

— Потому что, — продолжала Мона, — вы все, как и я, прекрасно знаете, что доза была превышена незначительно. Если бы его нашли вовремя, то его можно было бы спасти. Так это или не так?

Воцарилось молчание. Да, действительно, за пять минут до совещания Герцог подтвердил: «Это могло быть просто ошибкой, и тогда…»

— Чушь, — перебил ее Фишер во второй раз, и он не позволил бы себе этой грубости, если бы не знал, что Бергхаммер его поддержит. — Никто не будет вырезать себе буквы на коже, чтобы затем…

— Да, — сказала Мона, — чтобы сделать что? Убить себя? Подготовить все так тщательно и даже не подумать о прощальном письме?

— Буквы на его руке — это и было прощальное письмо. Это же…

— Да, это возможно, — ответила Мона. — Возможно, Ганс, но не более того. Все остальное — пустые рассуждения. Я остаюсь при своем мнении. Конечно, этот вариант нам бы подошел, но я считаю, что Джианфранко — не преступник. Убийство в состоянии аффекта — это может быть. Но не коварство. Не акт мести, требующий длительной подготовки. Это не тот человек, который долго готовится, ждет подходящей возможности и действует строго по плану, прежде чем нанесет удар.

— Прекрасный анализ, Мона. Действительно, глубокий. Ты общалась с психами, или я что-то пропустил?

— Прекрати, — произнес Бергхаммер.

Он делал вид, будто его это не особенно задевает, но Мона слишком хорошо знала его и понимала, что у него внутри все кипит.

— С удовольствием, — Мона сказала неправду.

В конференц-зале установилась гробовая тишина. Не позднее чем сегодня вечером враждебное выступление Фишера против Зайлер станет достоянием всего отдела, и в этот момент Мона ненавидела Фишера так страстно, что ей пришлось взять себя в руки, чтобы не перейти к рукоприкладству. Она уставилась на Фишера, нет, она просто впилась в него взглядом и смотрела до тех пор, пока он с угрюмым видом не отвернулся. Пусть маленькая, но победа. За ней должны последовать другие: ей нужно было нейтрализовать Фишера раз и навсегда, пока он не принес большего вреда. Не получится у нее сотрудничать с этим человеком, она слишком долго не хотела это признавать.

— Есть лучшее предложение, — сказала она Бергхаммеру, пока он не придумал что-нибудь еще, что вылилось бы в еще большие потери времени, чем история с Джианфранко.

— Мона…

— Я продолжаю расследовать версию, имеющую отношение к Плессену, Патрик будет помогать мне. А вы сконцентрируйтесь на Джианфранко.

— Значит…

— На пресс-конференции ты скажешь, что мы в настоящее время занимаемся расследованием самоубийства врача, который ранее был пациентом Плессена и, возможно, каким-то образом связан с другими преступлениями. Может быть, средства массовой информации уже сами обнаружили эту взаимосвязь.

Бергхаммер ничего не ответил. Он рассматривал ее с непонятным выражением лица, но что-то подсказывало ей, что она выиграла.

Пока что.

— О’кей? — Мона вопросительно взглянула на Бергхаммера.

— Делай, что хочешь, — в конце концов сказал он.

Трудно было определить, чего в его тоне было больше — отчаяния или сдерживаемой ярости. Все присутствующие замерли от неожиданности и обратились в слух, потому что еще никто никогда не слышал от него ничего подобного.

32

Четверг, 24.07, 13 часов 00 минут

В детстве время исчисляется минутами, у взрослых — часами, а у старых людей оно движется по кругу. У Хельги Кайзер была превосходная память, однако для нее время больше не являлось потоком с четко обозначенным направлением, скорее, она воспринимала его как озеро, в которое погружалась, когда ей этого хотелось. Тогда прошлое и настоящее проникали друг в друга, словно были одним целым, и вдруг оказывалось, что совершенно не важно, произошло ли событие пять минут назад или с того момента прошло уже пятьдесят лет, — интенсивность воспоминаний больше не менялась. Существовали и другие феномены, которые она наблюдала в себе с тех пор, как перешагнула семидесятилетний рубеж и осталась вдовой. К чему она, однако, не могла привыкнуть, так это к всевозрастающей немощи, только усиливающейся в результате операций и последующего мучительного лечения. Каждый день, просыпаясь, она злилась на свое тело, которое все чаще подводило ее. А это совсем не соответствовало тому ощущению жизни, которое сформировалось у Хельги Кайзер где-то между пятьюдесятью и шестьюдесятью годами и было одной из немногих все еще позволительных иллюзий, потому что как можно признать, что тебе скоро восемьдесят? Тогда уж, думалось ей, лучше сразу послать персональное приглашение старухе с косой!

Неужели так чувствуют себя все старики? Она этого не знала, да это ее и не интересовало. Она лишь изредка разговаривала с пожилыми людьми, ну разве что по необходимости, например, в магазинах или во время еженедельных обследований в больнице. Ее соседка из дома справа, с которой она была в неплохих отношениях на протяжении многих лет, умерла несколько недель назад, дом по левую сторону от ее жилья был выставлен на продажу еще с тех пор, как его владелец переселился в дом для престарелых. Хельга Кайзер никогда не была робкой особой, но сейчас, с возрастом, у нее не возникало ни малейшего желания завязывать новые знакомства. Она достаточно пережила, хорошо знала людей, больше уже некуда. С нее хватит!