Тогда ты молчал - [87]

— Они хотят этого, они нуждаются в этом, чтобы чувствовать себя полноценными. Вы понимаете, что я имею в виду? Но в конечном итоге все это — иллюзия. Мы никогда не узнаем всей правды, а создадим лишь свою индивидуальную версию правды. И некоторые дорого платят за эту иллюзию.

— Вы имеете в виду вашего бывшего мужа.

— Да. Паоло не следовало идти туда.

— Вы основательно этим занимались.

— Да, пару недель. Затем я оставила это занятие. Я пыталась вытащить Паоло оттуда, но он не захотел уйти. Наоборот…

— Понятно.

— Можно делать, что хочешь. Люди не меняются. Если у человека есть идея-фикс, то его переубедить невозможно.

— Конечно, это действительно так. Фрау Джианфранко…

— Да?

— Спасибо, вы нам так помогли!

Женщина посмотрела на Мону. Ее большие глаза наполнились слезами. Мона не могла поступить иначе: она протянула свою руку через стол и взяла Клаудиу Джианфранко за руку:

— Вам столько пришлось пережить, — сказала она. — Может, мы могли бы сделать для вас что-нибудь?

Клаудиа Джианфранко вытянула свою руку из руки Моны. Она, казалось, проснулась и в одно мгновение снова стала волевой, уверенной в себе женщиной, какой привыкла быть на людях, даже если в душе ей и хотелось иногда быть слабой и беззащитной. Но это навсегда останется для нее несбыточной мечтой, потому что она относилась к тому типу женщин, которым казалось, что быть слабыми нельзя. Они постоянно пытались со всем справиться самостоятельно. И поэтому снова и снова встречали таких мужчин, как ее бывший муж, чью жизнь ей пришлось брать в свои руки, который даже после развода продолжал держаться за женскую юбку.

Какая же семья была у нее самой? Какое «предназначение» сделало ее жизнь столь трудной?

Вопросы, на которые не было ответа. А сам допрос дал что-нибудь?

Мона сомневалась в этом.

Клаудиа Джианфранко поднялась со стула и с некоторой торжественностью пожала всем троим руки. Фишер и Бергхаммер даже встали. Насколько Мона заметила краем глаза, у них были довольно смущенные лица. Они молча смотрели, как она, выпрямившись, уверенной походкой вышла из кабинета и тихо закрыла за собой дверь.

31

Четверг, 24.07, 13 часов 00 минут

Дневное совещание проводилось в присутствии всего состава особой комиссии: Бергхаммер, Мона, сотрудники КРУ 1, по одному человеку из остальных четырех комиссий по расследованию убийств, Клеменс Керн и Зигурт Виммер из аналитического отдела и двое сотрудников из ведомства по уголовным делам федеральной земли — Даниэль Радомский и Михаэль Шютц. Мона нервно ерзала на своем стуле. Ей не нужны были никакие совещания. Ей хотелось еще раз допросить Плессена, созвониться с Давидом Герулайтисом (сегодня утром его мобильный телефон тоже был отключен, на домашнем телефоне был включен автоответчик, правда, на мобилке работал режим речевой почты). Короче говоря, надо было действовать, а не болтать. Мона ничего не имела против особых комиссий, теоретически это были замечательные структуры. Особенно они оказывались нужными тогда, когда наседали журналисты с требованиями результатов расследований, которые они могли бы опубликовать или запустить в эфир. Особая комиссия великолепно справлялась с ними. Однако правдой было и другое: чем больше людей занимались каким-то делом, тем сложнее было координировать результаты их работы, тем труднее шли внутренние процессы, тем меньше места оставалось для спонтанных решений. И многие необходимые совещания затягивались и поэтому превращались в пустую трату времени.

Но о таком вслух не говорилось. В качестве начальника КРУ 1 Мона не могла себе позволить просто не явиться на совещание, а вместо этого заниматься своими розыскными делами. Тем не менее, она была склонна к тому, в чем ее неоднократно упрекал Бергхаммер: в глубине души ей хотелось быть кем угодно, только не игроком команды. А расследование — это работа коллектива, а не бойца-одиночки, имеющего в этом какой-то свой интерес. Вот так-то.

— Мне бы хотелось, чтобы на пресс-конференции мы услышали кое-что существенное, — начал Бергхаммер.

Это в переводе означало: дайте же мне хоть что-нибудь, люди! По возможности результат, который пошел бы нам в зачет. Форстер поднял руку. Мона дала ему слово. Форстер выглядел победителем.

— Этот Джианфранко когда-то обвинялся в домогательстве, — сказал он, постукивая шариковой ручкой по своему открытому блокноту.

— И что? — спросила Мона. — Он был осужден?

— Да нет, — ответил Форстер и посмотрел на Мону, как на зануду, сбивающую его с толку. — Обвинение не смогло ничего доказать. Не было доказательств.

— Кто его обвинял?

— Некая Сильвия Шмидт из Цюриха. Мы ее пока что ищем. Дело в том, что все это случилось десять лет назад, и…

— Десять лет?

— Ну и что? Домогательство все-таки…

— Ну ладно, — сказала Мона. — Значит, он пытался принудить ее вступить с ним в связь.

— В то время он был студентом-медиком, а эта, Сильвия Шмидт, — его, э-э, однокурсницей, или как там это называется. Он якобы неприлично прикасался к ней и угрожал.

— Как угрожал?

— Скорее шантажировал, чем угрожал. У нее в то время что-то было с профессором, и она не хотела, чтобы это стало известно. Он сказал, что если она… — Форстер сделал однозначный жест руками, что вызвало одобрительные ухмылки присутствующих, — тогда он ничего не скажет. Это Сильвии не понравилось, так и дошло до обвинения.