Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года - [19]

Мы все глядим в Наполеоны: Двуногих тварей миллионы Для нас орудие одно, Нам чувство дико и смешно…

А эти молодцы — их сразу не поймешь. Все у них рассчитано на служение своему „я“. Они были так убедительны, а по существу — фикция, оказались солидарны с палачом.

Сергей Иванович только с удивлением смотрит на Кондратьева и молчит.

— По сути дела, — продолжает Кондратьев, — такую пилюлю всем нам подложили, что становится страшно. И это очень хорошо гармонировало с замыслами человека в одежде простого солдата. Теоретически обосновали варварские методы…

— Позвольте, — перебил Сергей Иванович, — где и когда?

— Об этом мы уже знаем, где и когда (нижняя губа у Кондратьева выдалась вперед), — одну минуточку, вы слушайте меня, я буду рассказывать. В этих же газетных статьях против Михаила Николаевича все здорово у них получилось. Эх, Сергей Иванович, Сергей Иванович, ну что вы вздыхаете? Не совсем вериге, да? Вы лучше слушайте внимательно. Они сами виноваты — нечего было морочить людям головы. Как у нас выражаются: фронт работы у них открылся — почувствовали себя на коне. Но конь такой дохлый…

— Да, дохленький, — ухмыльнулся Пучков-Безродный.

— Ну, так вот, — продолжает Кондратьев, — Михаил Николаевич утверждал, что наука должна распутать наслоение лжи. Общественное познание должно проходить сквозь призму нашей морали. Совестно повторять прописные истины, но такие истины не входили в расчеты повара, готовящего острые блюда. Чтобы увидеть тьму нужен свет, а у него голова для интриг, а в душе такая мгла, такие коварные штуки… Сидит, покуривает трубочку, за ниточки дергает, получает сводки, а наши умники тут как тут, готовы услужить, теоретическую базу подвести. Их не поймешь: в глаза ему — си-си-си, а за глаза — другое. В общем, нетрудно понять — задались целью: любой ценой оплевать ученого с мировым именем. „У Покровского, мол, нет и намека на познание объективного исторического процесса“. Все ясно, а? А в чем все-таки суть?.. В чем так сказать, гвоздь? А в том, что Покровский не хотел признать всех „прелестей“ Петра, не славословил резню. Вот она где собака зарыта! При этом ваш универсал Бухарчик прикрывает свои софизмы ссылками на Маркса и Энгельса. „У Покровского боязнь по-настоящему признать прогрессивную деятельность Петра Великого, вопреки Марксу и Энгельсу, которые признавали положительное значение петровских реформ“. — Во, как вывернулся. А ослиные уши все равно выпирают. После каждой запятой жульничество… Ломал варварство? Ну, и прекрасно! Но какими методами? У наших учителей прямо сказано, что Петр боролся с варварством варварскими методами. Как быть? „Вот здесь желательно, чтобы не было второй половины фразы“, и тогда смысл получается такой, какой нам сейчас надо, а посему эту часть фразы опустим, чтобы прямо — раз! и конец, и готовый нравственный образец, и можно спокойно стряпать острые блюда. Сергей Иванович, вздохнув, опустил голову на руки. Мне захотелось задать Кондратьеву вопрос:

— Простите, так неужели после всего этого вы во что-то можете верить? Кондратьев сощурил глаза:

— Ничего не скажешь, вопрос, так сказать, в лоб. Как и прежде, в партию верю. Партия выше личных целей честолюбия и власти. Неудачи неизбежны. Это жизнь, это люди, но, как писал Энгельс, — пролетариат, как и все другие партии, быстрее всего учится на последствиях своих же ошибок, и никто от этих ошибок не может его полностью уберечь. Еще Ильич говорил, что мы сделали и еще сделаем огромное количество глупостей.

— Да, это, пожалуй, верно, — тихо проговорил Сергей Иванович. Он хотел еще что-то сказать, но тут неожиданно отворилась дверь:

— Собирайтесь на прогулку!

Вскочил Пучков-Безродный, приподнялся Кондратьев, полез собираться Сергей Иванович, и я вслед за ними. В коридоре загремели кованными сапогами:

— Ну, поторапливайтесь!

Пучков уже у двери. Запахнулся в морской бушлат, на лысую голову нахлобучил ушанку.

Подходят все новые — кто в комсоставской шинели, кто в демисезонном пальто, а кто в ватной телогрейке. Протиснулся вперед Островский. Легонькое пальтишко подпоясал мохнатым полотенцем, весь сгорбился. Собравшиеся у дверей люди разбираются по два. Пара за парой проходят в коридор.

— А ну, живей! — торопит надзиратель.

Вскочил с нар Кондратьев. На ходу, присев на колено, зашнуровывает башмаки. Копошится Сергей Иванович, обматывает портянками тощие ножки. Наконец, и мы с ним у двери.

Два конвоира в белых дубленых полушубках отсчитывают выходящих: сорок восьмая, сорок девятая, давай, давай, не задерживай… „А ну, подтянись!“ Я подтягиваюсь.

— А ну, не оборачиваться!

Длинной цепочкой растянулись арестованные: передние уже на лестнице, а хвост еще в коридоре.

Я в паре с Сергеем Ивановичем. Впереди нас, поддерживая под руку Леонида Михайловича, семенит Кондратьев.

Прошли коридор, вышли на лестницу. Ступенька за ступенькой спускаемся вниз. Покачиваются пары, постукивают каблуки. Вдруг — стоп. Остановился Леонид Михайлович — одышка.

— А ну, пошел, не останавливаться!

Внизу в дверях снова отсчитывают. Наступая друг другу на пятки, выходим на прогулочный двор.