Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года - [16]

Как по заднице дадут, сразу в карлика превращается, а признаваться в этом неохота, ухватиться вроде не за что. Умрешь прямо!

— Господи, что за манера всегда ехидничать!

Полуобернувшись от открытой параши с укоризной смотрит на Пучкова тот старик, которого я еще раньше приметил, когда он драил до блеска свою кружку. Захлопнув крышку параши, старик подошел к нам. Как бы про себя тихо сказал:

— Я… я вот здесь стоял и слышал. Как можно кого-то осуждать?

— Я не осуждаю, Леонид Михайлович, просто возмущаюсь глупостью Столяра. Вы не помните историю со Ждановым?

— Помню, помню, — затряс головой Леонид Михайлович.

То-то вот и есть, что осуждаете, нельзя же так! Неразумного человека судить. И отчего вы все друг друга судите?.. Ну, и что хорошего?.. Все здание на песке… Ну, пойду, пойду я…

Старик дрожащей рукой перекрестился и медленно засеменил от нас.

— Не знаю, чем объяснить? — понизив голос почти до шепота, проговорил Пучков-Безродный. Не понимаю этих предрассудков у такого образованного человека… Старая закваска, не переделаешь. Разные люди, все разные… Ближе познакомитесь с некоторыми, сами убедитесь. Каждый неповторим в своем роде!..

В этом Леониде Михайловиче есть что-то притягивающее, но старикашка безрассуден в своем евангелизме, ослеплен и оторван от жизни. Есть и другого рода слепота. Я расскажу вам другой случай, как факт, что слепота бывает разная, несколько в другом плане. Сейчас мы с вами рассуждаем, и вы не возмущаетесь…

— Как не возмущаюсь?

— Погодите, милейший, мне кажется, что вы вериге в то, что я говорю.

— Какое основание не верить?

— Очень хорошо. Я потому и говорю… А теперь скажите: читали учебники по политграмоте?

— В свое время читал.

— Чей?

— То есть как „чей“?

— Ну, какого автора?

— Керженцева и Леонтьева.

— А, да, стоящая штука, но это пособие по ленинизму, а то политграмота была Ингулова, читали?

— Ну, знаю…

— А вы знаете, этот Ингулов сидел с нами здесь.

— А теперь что с ним?

— Трудно сказать, приблизительно 15 дней, как забрали…

Чистое наказание с ним было. Вы же представьте себе, в первые минуты, как попал в камеру, боялся всех, как огня, считал всех врагами народа. Притулился к самой стенке и ни с кем не желал разговаривать. Дескать, я здесь человек временный, попал сюда случайно и не хочу с вами знаться. Мы и решили: хорошо, отлично, голубчик, вызовут на допрос, раскусишь, что к чему. И вызвали буквально сразу же. А там такая комедия произошла: вводят его, сидят два архаровца: „Ну, чего глаза вылупил?“

„Я Ингулов, автор политграмоты.“

А они чуть животы не надорвали… хохот… Умрешь прямо! „Цыц, Ингулов! Марш в угол!“

А потом — бах, шарах по морде, заплевали ему все лицо…

Ну, и сразу стало все понятно, враз поумнел, вернулся другим человеком:

„Дорогие товарищи, я же не знал…“

Вдруг, как-то внезапно спохватившись, оборвав на полуслове свой рассказ, Пучков-Безродный сползает с нар к параше.

Вокруг гул голосов. Люди коротают время в разговорах. Рядом со мной тоже перекидываются всякой всячиной. Среди гула слышу:

— Ухо полметра… голова уже сделана…

— Ее тоже будут отливать в бронзе?

— Да.

— Сколько же частей будет в голове?

— Я не знаю, но колоссальная работа, самый большой монумент…

— Так что это будет прообраз по существу?

— Скажите мне лучше, сколько стоит?

— Сумма астрономическая…

Возвращается от параши и снова усаживается рядом со мной Пучков-Безродный.

— А теперь мы покурим, угощайтесь, — заулыбался он, поднося кожаную папиросницу.

Закурили. Вдруг Пучков обернулся. Прислушивается. Я тоже оборачиваюсь: сдвинуты друг к другу головы, между ними, вытянув тоненькую шейку, Сергей Иванович дрожащим от волнения голосом полушепотом читает Некрасова:

… Эту привычку к труду благородную

Нам бы не худо с тобой перенять…

Благослови же работу народную

И научись мужика уважать.

Да не робей за отчизну любезную…

Вынес достаточно русский народ,

Вынес и эту дорогу железную —

Вынесет все, что господь ни пошлет!

— Вынесет все… Тут вдруг губы Сергея Ивановича задергались, он остановился, но в тот же миг взял себя в руки:

Вынесет все, и широкую, ясную

Грудью дорогу проложит себе.

Жаль только — жить в эту пору прекрасную

Уж не придется ни мне, ни тебе…

Пучков-Безродный покачал головой:

— Жаль, что не придется. — Что вы сказали?

— Сказал, что не придется… Мне-то уж во всяком случае… Шестьдесят лет — не двадцать…

— Почему же? Еще поживете лет тридцать…

— Спасибо. Там бы, пожалуй, прожил бы, а здесь считай за год десять лет долой.

— Скажите, по-вашему, все погибло безвозвратно?

— Ух ты черт! — старик вдруг выпрямился, держась рукой за доску нар. — Зачем бы я стал вашу голову мутить! Это было бы слишком… вроде Леонида Михайловича — все валить в одну кучу. Да будет вам известно, что по натуре я оптимист. Вы что же думаете, что я могу сказать, что все здание на песке? Нет уж, дудки! Шалишь, нас не собьешь…

Старик вдруг качнулся и тут же схватился за нары. Меня поразила необычайная перемена во всем виде этого насмешливого и, как мне показалось, не совсем серьезного человека. Лице его очень побледнело и как-то странно оскалилось.

— Я так полагаю, — проговорил он, тяжело дыша, — надо только не терять точку опоры…