Точка Омега - [52]

. Все-таки не один год они были близки, ее и накрыло то, прежнее, еще не окончательно изжитое. Он, Сева, должен понять. Юра не имел права, она ему сказала, что все кончено, но он опытный, он знал, что она не устоит. Как обморок. Но теперь действительно всё, она должна была ему это рассказать, чтобы между ними – между ней и Севой – не оставалось никаких тайн, никаких недомолвок. Теперь она с ним и больше ни с кем. И прохладная ночная ладонь на груди – словно остужая, успокаивая.

Севу же взметнуло. Присел на кровати, свесил ноги. Так и сидел, вперившись в темноту и чуть покачиваясь взад-вперед. О чем он в этот момент думал? А ни о чем! Он не думал – он страдал. И впрямь как боль, если это можно назвать болью. Он не понимал. И не верил, но и не верить не мог, зачем бы ей говорить такое?

Просто сидел и раскачивался, раскачивался, раскачивался…

А потом обнаружил, что никого рядом, голова раскалывается и он не помнит, что было до того, после того и во время. Так, кое-что, но как бы и не совсем реальное. То ли было, то ли не было.

Но и Наты нет рядом.

Тут же неожиданная новость: уехала. Как уехала? А так, собрала вещи и укатила. Все равно завтра они все уезжают, она же вдруг заторопилась – понадобилось ей.

Уехала так уехала. Может, и лучше, что уехала, иначе как бы они сейчас взглянули в глаза друг другу, после всего? Так все тесно слилось во времени, так близко сошлось, что и впрямь невозможно поверить. Если бы хоть не в тот же день!

Прошлое как-то хитро и неотразимо просочилось в настоящее и даже будущее, которое тоже сразу стало прошлым. Запутался Сева во времени, заплутал во всех этих «было», «не было», «была», «не была». И чувств, какие он к ней, кажется, совсем недавно испытывал, тоже нет. Пустота. Зияние.

И что дальше?

На Севу снова накатывает сумятица чувств и мыслей, нехорошо ему, даже как бы и подташнивает. Голова гудит. Словно в глубокую яму провалился, а как выбраться не знает. Защемило, словно в капкан попал, – больно же, правда!

И вдруг осеняет: может, нарочно она ему это сказала, чтобы чувства его проверить? Чтобы испытать? А на самом деле, может, вовсе и не было ничего у нее с этим Юрой (эх, если бы!), да если, черт возьми, и было! Как приехал, так и уехал, скользнул тенью, а Ната осталась – для него, для Севы, чтобы и все, что между ними зародилось, затеплилось, разгорелось здесь, утвердилось.

Получается, не выдержал Сева испытания, сплоховал. В конце концов, мало ли что с ней было – раньше, позже, сказано же, что теперь она с ним и ни с кем больше. Что ему еще надо?

Она ясности хотела – полной, до дрожи, чтобы нигде и ничего не застилось, кристальной такой прозрачности, какая бывает зимними хрусткими днями. Она в него поверила, что он выдержит, в чувства его поверила (или хотела поверить?). Э-эх!

Нет, не может так быть, не должно!

Сева еще некоторое время пребывает в коллапсе, потом вдруг вскакивает и, окрыленный, срывается с места. Нет, не вечер еще, точно! На сборы ему и десяти минут хватит, только скорей, скорей, чтобы успеть! Куда, зачем?

О, он знает зачем!..

К оролевский гамбит

Играл он уже довольно хорошо, это бесспорно. Настолько хорошо, что зря уже не подставлялся, не путал фигуры и знал все гамбиты. Он знал, что нужно выдвигать сначала легкие фигуры, что ферзь – самая сильная фигура и что неплохо вовремя сделать рокировку. Конечно, время от времени он начинал проказничать – перед партией, пряча в маленьких кулачках крупные деревянные фигуры, которые все равно проглядывали сквозь маленькие пальцы, предлагал деду закрыть глаза и спрашивал: «В какой руке?» Дед отвечал. И всякий раз, однако, деду выпадало играть черными, а на лице малыша сияла довольная лукавая улыбка.

Впрочем, на это дед не реагировал, делая вид, что не замечает никакой уловки.

Играя с малышом, он всякий раз прощал тому ошибки или подсказывал, какой ход лучше сделать. Ему нравилось, что малыш так сосредоточенно думает, не отвлекается и не валяет дурака. Иногда тот, как взрослый, упирался локтями в стол, сжимал ладонями голову и надолго задумывался. Такая малявка, и тем не менее все так всерьез.

Понятно, что шахматы – игра, но все-таки не просто игра, а нечто большее. Не каждому дано почувствовать, а малыш, кажется, проникся – нравилось ему погружаться в этот мир.

Когда они садились с дедом за шахматную доску, все старались разговаривать потише или совсем замолкали, чтобы не мешать, только время от времени подходили и застывали рядом – следили за ходом партии. Могли, кстати, и подсказать, хотя дед этого не одобрял: пусть сам соображает, подсказки только сбивают.

Это, впрочем, относилось только к другим, ему же позволялось. Всем известно: дед – гроссмейстер, гросс – большой, мейстер – мастер, так объясняли малышу, на что он только моргал длинными ресницами. Но авторитет деда признавался безоговорочно, с дедом вообще никто почти никогда не спорил.

Он и выглядел как патриарх – высокий, ширококостный, большой лоб в нимбе пушистых седых волос. В парадном темно-синем костюме, в белой рубашке и галстуке (а именно так он одевался перед визитом к детям), дед был величествен, так что другие рядом с ним казались какими-то мелкотравчатыми. Уважение он принимал как должное, а если чувствовал, что в каком-то вопросе – житейско-бытовом или социально-политическом – намечается несогласие, то замолкал, и его молчание было куда внушительней любого слова.