Точка - [52]

Искин вступил в социал-демократическую ячейку, в Spartakusbund, их было пятеро, они называли себя революционерами.

Но это не то, не важно. Хельма случилась уже после войны, когда цены пустились вскачь, а улицы наполнили люди в серых шинелях, угрюмые и худые, одноногие, однорукие, на костылях и в тележках, в подсумках они держали табак и газетные лоскуты, на которых кайсер признавал поражение, а франконы и британцы накладывали контрибуцию.

Господи, сколько проклятий в сторону британцев, сколько обещаний утопить франконов в их собственном дерьме слышал от них Искин! Их глаза были припорошены пороховой пылью, а в ушах до сих пор звенели выскакивающие из затворов гильзы.

Он говорил им: «Обернитесь! Посмотрите на фольдстаг, на промышленников, на толстосумов, на Дуйсбурга, Круппа, Рейша и прочих, что от войны получили лишь прибыль…».

Нет, это тоже не то.

Искину тогда поручили устроить акцию в загородном клубе в Аппельшоне, где местные богачи проводили время за игрой в Schafkopf и Doppelkopf,а также обсуждали новости, создавали союзы и подсчитывали барыши.

Акция была такая: разбросать листовки, которые призывали к национализации фабрик и заводов, установлению подлинно народной власти и созданию свободной республики. Искин вдобавок решил еще на желтой стене одного из зданий архитектурного ансамбля нарисовать красную звезду.

Конечно, глупо было бы ее рисовать у всех на виду. Кто бы дал ему это сделать? Аппельшоне, пусть и номинально, охранял фольдвер, вооруженные силы страны, стояли два поста, имелись даже казармы. Поэтому он выбрал находящийся чуть в отдалении павильон, неказистый и требующий ремонта, с полуколоннами и террасой, приподнятой на высоту половинного этажа. Ступеньки на террасу шли по бокам глухой стены. Собственно…

— Эй!

С некоторым удивлением Искин обнаружил, что его трясут, взявшись за край простыни.

— Эй, ты что, уснул?

Стеф свешивалась с кровати.

— Я? Да, прости, — он вытянул простыню из чужих пальцев. — Ты тоже спи.

— Ты вообще-то не договорил.

— О чем?

— О своей девушке. Она осталась в Фольдланде?

— Да. Она вышла замуж.

— Предательница!

— У нее были обстоятельства, — сказал Искин.

— Какие, какие могут быть обстоятельства? — возмутилась Стеф.

Она, кажется, даже хлопнула по одеялу ладонями. Экспрессивная девчонка. Лиза была такой же. А у Хельмы был другой склад характера. Наверное, его можно было назвать спокойным, но твердым.

— Обстоятельства такие, — сказал Искин, — что меня посадили в концентрационный лагерь. Самый образцовый. Самый электрический. В Шмиц-Эрхаузен.

— Ой, серьезно?

За стенкой негромко стукнуло. Искин представил, как поднесенный для слышимости с той стороны стакан при упоминании Шмиц-Эрхаузена выскальзывает из пальцев и не бьется только из-за того, что слушатель ловит его у самого пола. Правда, коленом или локтем ему приходится выдать свое местоположение.

Ха-ха. И кто бы это мог быть? Рыжеусый Ханс-Хорст-Хайнрих? Нет, его комната дальше по коридору. А соседа через противоположную стенку давно видно не было. То ли график у Искина был таков, что они не встречались, то ли худой, болезненного вида Тильман на время куда-то выехал, так как Шакъяруни добыл-таки ему направление в лечебный санаторий. Ох, да и Бог с ними со всеми. Слушает кто, пусть слушает. Хотя, скорее всего, кто-то просто неудачно двинул стул.

Правда, кто?

— Да, — сказал Искин. — Какая уж тут любовь, если ты в концлагере.

— А я бы ждала, — сказала Стеф.

— Это тебе сейчас так кажется. Ждать — самое трудное занятие.

— Ничего подобного! Надо просто уметь ждать. Меня научил один парень. Он был такой немножко… ну, медлительный. Его все считали ненормальным, но он был нормальный, он просто размышлял над словами, потому что пытался понять правду говорят люди или лгут. Он не мог разобраться.

— Было бы интересно послушать, — сказал Искин, закрывая глаза.

С нижнего этажа сквозь перекрытия пробивалось бормотание радио. Одно сплошное бу-бу-бу.

— Ты слушаешь? — спросила Стеф.

— Да.

— Так вот, этот парень, его звали Томас, когда я однажды взбесилась, что его приходится долго ждать… Мы не то, чтобы встречались, просто мама Томаса просила меня за ним приглядывать, она, видимо, тоже сомневалась в его нормальности. Ты только не подумай, она его любила, но считала, что он… ну, не слишком приспособленный к нашей жизни. Что он может потеряться. Или еще что.

— Угу, — сказал Искин.

И радио, и голос Стеф убаюкивали его лучше колыбельной. В коридоре кто-то шелестящими шагами пробежал к лестнице. За стенами общежития едва слышно, чуть ли не деликатно, на далеких путях прогудел железнодорожный состав.

— Ну, я тогда сильно взбесилась, — сказала Стеф. — Даже дернула его за волосы. Он был… ну, знаешь, такой полный, носик маленький, а щеки большие. Выше меня, хотя на год младше. И я сказала ему, что в следующий раз ждать не буду, хоть он всего на пять минут опоздай. Даже на минуту. И пошла. А он пошел за мной. Потому что я, конечно же, к его дому пошла. Раз он уже здесь, не бросать же, хотя и очень хотелось. Потом он вдруг говорит: «Ты злишься». Я говорю: «Еще бы! Мне пришлось ждать тебя целых сорок минут!». А он такой: «Это потому, что ты не умеешь ждать». А я ему: «Скажи «спасибо», что как раз умею». «Нет, — говорит он, — когда ждешь, не надо думать, что ждешь. Надо думать те вещи, на которые у тебя обычно не хватает времени. Тогда можно сколько угодно ждать». А у меня, вот знаешь, внутри все сразу… Ты спишь? Эй.