«А вот так! — сказал себе Димка. — Вот так, как оно и есть, как оно и должно быть, хотя и кажется тебе чудом-юдом, потому что ты ждал неизвестно чего, а у этого пострела капля на носу висит».
После негаданных слез вдруг захотелось засмеяться. Самым дурацким образом. Нахохотаться до чертиков. Но чувствовал он каждым нервом, что смех обернется болью, от которой уйдет и никогда не вернется сознание.
Да и какой тут, едрена-матрена, смех, если этот Добрыня Никитич выпятил из-за ствола автомат… А вдруг у него нервы слабые? На Димке же не написано «Гитлер капут».
Стало хреново. Не хватало еще, чтобы и этот шарахнул в него короткой или длинной очередью. Начинил его, Димкино тело, родным советским свинцом.
Осторожно и незаметно Димка правой рукой полез за пазуху. Вытащил носовой платок. Противно ему было, потому что пальцы сразу стали липкими, а всякой липкости Димка с детства не переносил. Тошнило.
Платок не разворачивался, висел жгутом, но, почти задохнувшись от боли, Димка все-таки прохрипел:
— Эй, ты! Видишь, какого цвета мой флаг?!
Похоже, что он чего-то сообразил, этот чудо-богатырь, потому как автомат сдвинулся куда-то в сторону, а морда стала приближаться к Димке.
Когда она приблизилась почти вплотную, поджатые губы Добрыни Никитича разомкнулись:
— Ты чего это? Откуда?
— От верблюда, — проскрипел Димка. — Стащи-ка с меня правый ботинок и носок… Нога обернута бумажкой… Планом. Если убьют, мертвым ползи, но доставь. Слышишь?..
— Да ты-то кто? Партизан, что ли?
— Партизан, — не удержался Димка. — Партизан, понял?
Ему становилось все хуже. И не от боли, а от чувства смерти. Время отсчитывало последние секунды, голос пропал, но губы еще шевелились, и он беззвучно сказал:
— Ренька!.. Рената!..
Солнце всплыло над Димкой, темно-оранжевое, не ослепляющее, и обозначило облака, пригорки, кустарник — все, что отбрасывало тень. А потом засветились болота, луга, несмелые луговые цветы. И капли росы на рассвете.
Ренька вздрагивала во сне. Что-то снилось ей — то ли будоражащее, то ли плохое. Эрик спал как убитый.
Долго ли, коротко, но им еще предстояло жить.
