То, ушедшее лето - [97]

Он отбросил догоравшую спичку и осторожно присел на краешек ее кровати.

— Димка, — сказала она почти просительно, — иди спать. Не надо дурить. Пожалуйста.

— Не буду я дурить, — грустно сказал Димка. — Ничего я не буду. Но хоть минутку можно посидеть?

— Ну, минутку можно.

Наверное, она почувствовала, что ему не по себе, потому что вдруг высвободила из-под одеяла руку и погладила его по колену.

— Чего тоскуешь-то?

— Да нет, ничего, — он осторожно накрыл ее руку своей ладонью, — все в порядке, Ренчик, все идет по плану.

— О, господи! По плану! Ну какие еще у тебя такие планы?

— Разные, — неопределенно сказал Димка.

— Разные! Ты вот лучше скажи, что после войны-то будет?

— После войны? — он на секунду задумался. — После войны будет мир.

— Ну, а дальше?

— Женюсь я на тебе.

— Это мы еще посмотрим, — сказала она как бы про себя. — Чем ты заниматься-то будешь? Стрелять ведь уже не придется.

— Я же классный механик, Ренька! Из любого драндулета игрушку сделаю.

— Игрушку! — сказала она сердито. — Вот и из меня захочешь игрушку сделать.

— Ренька, Ренька, — сказал он еле слышно, — ты же сама из кого угодно игрушку сделаешь. Зачем ты так?

Она чуть не всхлипнула, но все-таки нашла в себе силы прошептать достаточно сурово:

— Спать иди. Еще успеем наговориться, — чуть помедлив, добавила: — Знаю я твои фокусы.

Было три часа ночи, когда Димка бесшумно встал, нашарил лежавшую на стуле одежду, достал из-под кровати свои истоптанные штиблеты и медленно, на цыпочках, направился в кухню. Плотно притворив дверь, он чиркнул спичкой, зажег вставленный в бутылку свечной огарок и стал одеваться.

Натянув рубашку и брюки, он просунул руку за оборванные, отставшие от стены обои и достал спрятанный там план, взятый им у Роберта. Сложив его так, что получилась плотная бумажная лента, Димка намотал ее на ногу чуть повыше щиколотки. Потом натянул носки и обулся.

После этого он присел к столу, вырвал листок из записной книжки, достал огрызок карандаша и своим затейливым мелким почерком написал в несвойственном ему стиле:

«Эрик, дружище, прости, что надул тебя, но так будет лучше.

А ты, Ренька, слушайся его, и оба ждите меня. Теперь уже недолго».

Димка положил листок на самую середину стола и для верности, чтобы не сдуло сквозняком, приколол к столешнице английской булавкой. Что-то защемило у него в груди, и немного подумав, он приписал:

«Если задержусь, ты, Ренчик, наведайся к моим. К фатеру и мамахен. Ладно?»

Ну вот, теперь, как будто бы, все. Хорошо бы, конечно, заглянуть еще раз в комнату, наклониться над Ренькой поцеловать ее в такую теплую и пухлую от сна мордашку. Спит она крепко… Нет, все равно нельзя. Нельзя, дитя человеческое.

Заперев дачу снаружи, он просунул ключ под входную дверь, постоял, прислушался и зашагал в сторону Слоки.

От того места, где канава сходила на нет, оставалось метров пятьдесят до березовой рощицы, и Димка решил что перемахнет это пространство единым духом.

Тишина стояла первозданная. Даже птицы еще не пели.

Большими клочьями полз туман. Клочья были тугие, и казалось, что под ними должна шелестеть трава. Но она не шелестела, а только тихо клонилась от оседавших на ней капель росы.

Предчувствовалось солнце — большим, не греющим и не ослепляющим шаром. Для Димки было бы оно некстати, но почему-то очень хотелось увидеть его.

Преодолев земное притяжение, он вскочил и зайцем помчался к роще. Шагов через двадцать его ударило в левую лопатку. Ударило так, что он полетел вниз лицом, как если бы ему подставили подножку.

Пробороздив носом землю, услышал Димка, как где-то стучит пулемет. Стук был нечеткий, глухой, словно у Димки заложило уши.

Сколько оставалось до рощицы? Чепуха оставалась. Дотянуться можно.

Он попытался ползти.

Боль прожгла насквозь и так невыносимо, что Димка заплакал. Затряслась голова, а слезы хлынули, как летний ливень. Смерть, в которую он никогда не верил, с которой шутил всю свою недолгую жизнь, нашла-таки подходящий момент, чтобы ужалить его, войти в него, остаться в нем навсегда…

И теперь уже он плакал не столько от боли, сколько от чувства поражения — это ж надо так быстро проиграть, так дурацки и так неисправимо. Вот это-то и бесило его до слез — неисправимость того, что случилось, и черная бездна небытия была не страшна ему, а отвратительна, потому что бессилен он был перед нею, затягивающей, как водоворот, неодолимой… Плюсквампер-фектум!..

Со лба его щекочущими струйками стекал холодный, предсмертный пот и смешивался со слезами, и Димка мазал себя по лицу черной, выпачканной в земле рукой, и вдруг пришла несуразная мысль, что вот и морду он себе уже никогда не вымоет, и вообще уже никогда ничего…

Потом как бы немного отпустило, и он увидел дуло автомата, а собравшись с силами, различил за дулом и человеческое лицо.

Человек лежал за стволом березы, шагах в десяти от Димки. Физиономия была у него, как у новорожденного, и то ли веснущатая, то ли прыщеватая. А над физиономией нависала пилотка с пятиконечной звездочкой.

Димка ошалел от чувства. Хрен его знает, от какого именно — сейчас ему было не до дефиниций. За три с поло-виной года всякие пилотки-звездочки стали таким далеким воспоминанием, что представлялись лишь как-то картинно, а не так вот… Как так?