То ли быль, то ли небыль - [58]

– Они издают такой звук, будто на них жарится яичница.

Потрясённый «Русланом и Людмилой», Саша тотчас сочинил в уме сценическое действие оперы во всех подробностях. Тогда он ещё не ведал о существовании профессии оперного режиссера и в Ленинградскую консерваторию поступил сначала по классу фортепьяно к профессору Н. Е. Перельману; проучившись год, к фортепьянному добавил вожделенный оперно-режиссёрский факультет. Четыре года он благополучно учился на обоих. Но наступили трудные времена, в Консерватории поменялось начальство, и новые начальники учёбу Саши одновременно на двух факультетах сочли недопустимой роскошью. Ходатайства профессоров не помогли, пришлось выбирать, и Саша выбрал фортепьяно. Вскоре, однако, у него произошёл второй серьёзный конфликт с консерваторскими властями – на этот раз на почве распределения – и он вернулся домой в Донецк, не получив фортепьянного диплома… Неожиданно пришла телеграмма от заведующего кафедрой оперно-режиссёрского факультета, профессора Романа Иринарховича Тихомирова, который предлагал Саше поехать в Ташкент, поставить там дипломный спектакль и защитить экстерном диплом.

Дипломный спектакль пришлось ставить по музыкальной комедии-сказке совсем ещё юной Дины Рубиной. Строптивый Саша и с пьесой, и с Диной немало намучался (не сомневаюсь в полной взаимности с Дининой стороны), но пьесу всё-таки поставил. Всё, казалось, налаживается, спектакль прошёл с разумным успехом. На торжества по поводу премьеры приехала из Донецка Сашина мама. Но банкет состоялся без Сашиного участия: пока мама, остановившаяся у родственников, гладила его выходную рубашку, неожиданные и неприглашённые гости – представители военкомата – забирали Сашу на военную службу. Они отвезли его в аэропорт, посадили в самолёт и отправили в Сибирь. Ему повезло – могли послать и в Афганистан, тогда как раз шла та самая война.

В армии Саша имел шанс приобрести полезные профессии каменщика и бетонщика на случай, если после укладки кирпичей не сможет играть на фортепьяно. К счастью, вскоре выяснилось, что он – единственный во всей части – мог грамотно писать и печатать по-русски, и его забрали в штаб. По сравнению с укладкой кирпичей это был санаторий.

…Как-то он по пятому разу мыл пол в казарме (в этой сфере у него не было высокой квалификации, и сержанта всё не устраивал результат); был включён телевизор, и Саша вдруг услышал родной голос – это его учитель по истории театра, Исаак Давидович Гликман, читал письмо Шостаковича памяти Солертинского. Это был голос из другого мира, из другой, ставшей нереальной жизни… На следующее утро Саша написал письмо Гликману в Ленинград, возникла переписка, положившая начало близкой и многолетней дружбе Саши с его бывшим профессором.

… К тому времени, когда Саша вернулся из армии, атмосфера в Консерватории изменилась, и бывшие начальники были смещены со своих высоких постов. Саша получил сразу оба диплома – пианиста и оперного режиссёра. Вскоре, пройдя конкурс, он начал работать в Малом оперном театре в Ленинграде. Параллельно играл в филармонии сольные и ансамблевые концерты, ставил музыкальные капустники – один из них журнал «Театр» назвал самым интересным событием театрального сезона в Ленинграде.

– Что ж ты уехал в Америку?

– Знаешь, всё в комплекте. Я жил в коммуналке. Когда у меня бывали сольные концерты, готовиться приходилось ночами, потому что работа в Оперном не оставляла другого времени. Соседи, конечно, в восторг не приходили… За сольный концерт я получал сорок четыре рубля… На Невском у Гостиного двора раздавали фашистские листовки… Плюс ещё дирижер Валентин Васильевич Кожин (светлая ему память!), который взял меня в Малый оперный и благодаря настойчивости которого я стал, наконец, «выездным», остался во Франции – после этого в театре началась чехарда с дирижерами. Были и другие причины. Но главное – то, что я стал задыхаться, мне надо было резко поменять образ жизни. В девяносто втором году Малый оперный приехал в Нью-Йорк. У меня здесь родственники. Я поехал к ним, они мне сказали: наш дом – твой дом, и я остался в Америке.

Надо было искать работу, и замечательный художник Гриша Брускин посоветовал мне пойти в «Самовар» и попробоваться там. Не называя Каплану имени Брускина, я зашел «с улицы». Роман Каплан меня послушал, я ему понравился. Он дал мне в «Самоваре» сначала один день, теперь их четыре. Я, конечно, в ресторанах раньше никогда не играл, но мне совсем не пришлось себя ломать. В «Самоваре» нередко возникает такая атмосфера, как в моей петербургской комнате, когда у меня собирались друзья и мы пели ночи напролёт.

Еще мне очень помог приехавший с театром на гастроли замечательный бас из Литвы Владимир Прудников; он рассказал, что в Нью-Йорке живёт его учитель Генрих Годович Перельштейн, Гарри, и дал мне его телефон. Для литовской культуры имя Перельштейна – человека трагической судьбы, ярко талантливого и редкого по доброте и отзывчивости – легендарно, почти свято. Несколько лет назад его не стало, и это тяжелейшая утрата для меня. А тогда я поехал к Гарри, он послушал меня минуты три и принялся звонить друзьям. Они организовали мне концерты в нескольких домах, в результате у меня появились ученики и небольшие деньги. Какое-то время я ещё подрабатывал концертмейстером, в том числе в Американском балетном театре и в балетной труппе имени Джоффри, но когда понял, что для жизни мне достаточно учеников и «Самовара», оставил балет.