То, что нельзя забыть - [64]

Торжественное собрание по случаю праздника происходило в старом Витебском драматическом театре. Зачитывались приветственные телеграммы. В числе других мне, как французскому художнику (ха-ха), было предоставлено слово. Я сказал (даю в сокращении):

«Каламбур, начертанный когда-то на здании Витебского художественного училища — «Чтоб каждый так шагал, как Марк Шагал шагал», — сегодня приобрел содержание, выходящее за пределы остроумной игры слов, приобрел смысл поучительный и назидательный. <…> Я не знаю в истории искусства периода, когда бы живопись была в такой мере унижена услужением корыстным, пошлым и часто преступным государственным, партийным интересам. Услужением идее распада и антигуманизма. Периода, когда из искусства с таким самоубийственным фанатизмом была бы изгнана человеческая личность, индивидуальность — объект многовекового традиционного внимания художников. <…> На этом фоне островки искусства, фактом своего присутствия умножающие и питающие добрые чувства, притягивают к себе и влекут.

Имя одному из таких островов ХХ столетия — Марк Шагал.

Я вижу символический знак в том, что этот кусок белорусской земли обошло чернобыльское смертоносное облако. Где можно в бору найти незараженный белый гриб, из лесного родника испить глоток чистой воды, а в небе увидеть витающий романтический образ любви того, кто собрал нас сегодня всех вместе».

Сколько несносной патетики! Но из песни слов не выбросишь.

Что было из совершенно замечательного — это заключительное шоу на эспланаде перед старой Ратушей, сохранившейся со времен Шагала. Зрелище было придумано и выполнено Витебским цирковым училищем. Вечер был теплым, июльским. По зеленой поляне ходили девочки, наряженные в местечковые платья шагаловской молодости, с кошелями через плечо, полными горячих бубликов, и пели:

Купите бублички, горячи бублички,

Гоните рублички сюда скорей!

И в ночь ненастную, меня несчастную,

Торговку частную, ты пожалей.

Белые козочки пощипывали травку, и на растянутых канатах во дворе передвигались, балансируя скрипочками, евреи в черных сюртуках и шляпах. Когда совсем стемнело, осветились окна первого этажа Ратуши. В каждом окне на подоконнике сидел опять же в традиционном черном костюме и в шляпе еврейский скрипач. Звучала печальная еврейская мелодия. Затем осветился второй этаж, и тоже в каждом окне сидел музыкант. А затем — и третий этаж… И на высветившейся крыше сидел и играл все тот же шагаловский скрипач. Из-за Ратуши, подвешенный на воздушном шаре, в луче прожектора выплыл огромный портрет художника и, медленно уходя в черное небо, растворился в нем. Все, что в былое время в лучшем случае вызвало бы снисходительную усмешку у не совсем законченного антисемита, — этим зрелищем было возведено в ранг любви. Это не могло не тронуть.

Витебская история, сама по себе замечательная, напрямую связана с моей выставкой в Пушкинском музее.

За банкетным столом по левую руку от меня оказалась дама с не очень приветливым выражением лица. Я почувствовал ее одиночество на этом пиру. Спросил, что бы она пожелала выпить. «Водки», — ответила она, не глядя. Я налил ей и себе, предложил закуски. Было очевидно, что ей все едино. И так повторялось несколько раз: я наливал, подкладывал закуски, беседы не предполагалось. Я начал подумывать о том, как бы выйти покурить с тем, чтобы не возвращаться на это место. Словно догадываясь о моем намерении, моя соседка скорее выпалила, чем сказала: «Я — Марина Бессонова. Это я возражаю, чтобы первой в музее была ваша выставка». Я остался на месте. Это начавшееся так странно знакомство стало началом дружбы, а Марина — энергичным участником подготовки выставки. Она приезжала в Париж, и мы вместе в моей мастерской часами компоновали по слайдам мою будущую экспозицию. Ею написано предисловие к каталогу выставки, она выступала на ее открытии.

Трогательная милая Марина, ей было неуютно с самою собой, какой-то враг, в ней поселившийся, мешал ей жить жизнью, которой она была достойна. Умная, прямолинейная и независимая в суждениях, она явно не была героем нашего времени. Когда позже мне приходилось бывать в Москве, я неизменно посещал «хрущевку», в которой Марина жила со своей мамой, женщиной приветливой, доброй и теплой. Мама всегда начинала хлопотать на кухне, чтобы что-то приготовить и угостить меня. Вспоминаю — и такая печаль и грусть теснят сердце: Марина, молодая еще женщина, неожиданно умерла, а вскоре за ней — и ее мама.

Выставка открылась в Москве летом 1995 года. Что добавить к этому? Можно было бы говорить о чувствах, пережитых мною в тот день. Ведь Пушкинский музей был для нас, студентов художественного института, как, скажем для воцерковленных людей кафедральный собор. Наше молодое тщеславие казалось беспредельным, но никогда, даже в самых смелых улетах фантазии, оно не поднималось до мечты о выставке в Музее изобразительных искусств имени А.С. Пушкина.

Две реплики

Так было раньше. Исторический пример.

Отец привел сына к местному мастеру, Доменико Гирландайо, с просьбой обучить сына ремеслу. Мальчик жил в мастерской учителя, помогал ему во всем: чистил палитру, мыл кисти, смотрел, слушал, внимал. Со временем он проявил интерес к скульптуре. Возможно мастер говорил, что у камня есть душа, и поведал ученику историю Пигмалиона. Позже Микель — так звали мальчика — был приглашен заниматься скульптурой в садах Медичей. Овладев в совершенстве мастерством, он совершил подвиг: освободил и вывел к свету из заточения в глыбе каррарского мрамора Давида, наградив его живой плотью.