То, что нельзя забыть - [6]

Культурная жизнь за стенами нашей цитадели, конечно же, интересовала нас. Но купить два билета (не одному же идти) в театр, скажем, Комедии на спектакль Акимова было не по карману.

Но все же мы были учениками самой главной рисовальной школы в стране.

Помню событие, которое взбудоражило нас чрезвычайно: приезд Ива Монтана с Симоной Синьоре. О билетах даже мечтать было непозволено. Но один, все же, оказался в наших руках. Кем-то у кого-то был одолжен как образец для изготовления фальшивых. Работа закипела. Первой проблемой, как ни странно, оказалась бумага. Были посланы гонцы во все магазины канцелярских принадлежностей. Безрезультатно. Бумагу нашел я случайно. Ею оказались обложки школьных тетрадок для первоклашек. Наш коллега с графического факультета, хороший шрифтовик, легко справился с основными текстами на билетах. Штамп был изготовлен из обычной плоской резинки. Внизу, под чертой, где была напечатана микроскопической нонпарелью всякая ерунда, вроде «после третьего звонка входить в зал запрещается», мы писали все, что могло взбрести в голову. Иначе говоря, ничего приличного. Были мы к тому же гурманами, делали ленты из двух-трех билетов, прокалывая перфорацию обычной швейной иглой. Вы-глядел наш продукт шикарно, убедительнее оригинала. Три заслона прошли без проблем. Первый — конной милиции, затем — перед входом в здание и, наконец, в вестибюле, перед тем как зайти в зал. Вся наша «криминальная банда» устроилась на галерке. Бурному проявлению чувств не было предела. Ив Монтан, еще молодой, раскрепощенный, свободный человек. Наши, советские, были другие. Стоят пеньком у микрофона в костюме, застегнутом на все пуговицы, при галстуке и нередко с заложенной за борт пиджака рукой. Клерк клерком, хотя часто с отличными вокальными возможностями. Ив Монтан тоже был при галстуке, который весело болтался на расстегнутой рубашке. Он двигался по всей сцене, как, очевидно, у себя в дома в Париже, и пел: «C’est si bon de jouer du piano tout le long de son dos tandis que nous dansons…». Как же это было восхитительно и ободряюще в нашей приоткрывшей один глаз после летаргического сна стране. Симона — единственная в своей выразительной привлекательности и, как мне всегда казалось, с врожденной трагической печатью на лице.

Да, все менялось вокруг. И только методика и процесс нашего обучения оставались такими, какими были сформированы в Императорской Академии художеств двести лет тому назад, в царствование Елизаветы Петровны. Долгими часами моделировали мягкие рефлексы на рисунках с античной скульптуры, штудировали анатомию по Экорше Гудона и по живой модели, как делали до нас многие поколения студентов.

Занимались мы в просторных классах. Вообще автономия территории, которая включала в себя студенческое общежитие, академический сад и главный корпус, выходящий фасадом к Неве, — все вместе создавало чувство привилегированности, что никак не вредило нашему психологическому здоровью. Мы со свойственной молодости заносчивостью относились к академической рутине обучения…

Сегодня же с моим опытом я воспринимаю как благо и чудо, что разрушительная энергия человеческих страстей оставляет в стороне от своего гибельного внимания маленькие островки покоя. Это рукописи, книги и архивы, которые «не горят», это целые культуры, засыпанные землей в ожидании воскрешения, картины, сохраненные страстной любовью коллекционеров, и многое, многое другое. Все это суть звенья одной не прерывающейся цепи, которая есть культура, и, быть может, единственное оправдание нашего земного бытия.

* * *

Мысленно погружаясь в 60-е годы, удаленные от сегодняшнего дня полустолетием, диву даюсь количеству событий, совершенных поступков, мистиче-ских совпадений… Мистические совпадения, которые случаются в жизни «отмеченных судьбой людей», как говорил Д’Aннунцио, преследуют меня с раннего детства.

Мне не было и семи лет от роду, когда началась война. Довоенное детство отступило.

Я долго боялся к нему прикоснуться, как будто страшился разрушить то, что осталось глубоко спрятанным в душе. Эмоциональное ощущение этого времени почти полностью вытеснило из памяти реальные факты. За исключением двух, неразрывно связанных с чувствованием самого себя плавающим в расплавленном светлом пространстве счастья и радости жизни. Я родился и первые шесть лет жизни провел в большой, как мне мнилось, комнате нашей коммуналки в цент-ре Минска. В комнате было большое красивое окно. На нем прозрачная, как паутина, тюлевая ажурная занавесь. Она всегда была напоена солнцем. Она постоянно была в движении, наполнялась воздухом, приплывая прямо на середину комнаты, а затем возвращалась к окну, всегда бесшумно. Ползая по полу, я наблюдал это завораживающее движение. А еще в комнате стоял мольберт моего папы. На нем всегда большая картина. И мольберт, и картина, и сам рисующий картину папа тоже растворялись радужным контуром в этом всеобъятном свете.

И еще: последний предвоенный праздник Первого мая. Папа получил в Союзе художников приглашение на трибуны у Дома Правительства. Как я не задохнулся от переполняющего меня восторга и радости?! Я сидел на папиных плечах. Папочке было, как понимаю сейчас, двадцать девять лет. Его лысеющая голова тонко пахла терпентином и масляными красками. Я целовал его голову, а перед нами проходили танки и пушки. Низко с ревом пролетали самолеты. Сердце замирало. Шли солдаты ровными рядами, чеканя шаг. Они были очень похожи на моих оловянных солдатиков. В весеннем небе гремели торжественные марши духовых оркестров. Я, папа и все вокруг кричали «Ура!». Я изо всех сил размахивал красным флажком. Потом пошли люди, нарядные, красивые, веселые. Они пели, танцевали и несли на длинных палках портреты. Некоторых я узнавал, усатых и лысых. Я их видел в своей светлой комнате у папы на мольберте. Папа называл их кормильцами. Эту иронию я смог оценить позже, после войны. А пока эти головы на шестах качались и поворачивались во все стороны, как бы здороваясь с нами. Они отражались в блестевших на солнце медных духовых инструментах, как в кривых зеркалах, и становились страшными. Я перестал смотреть на них.