То, что нельзя забыть - [45]

Исходное удивление лишь усилилось.

В чем же тайна универсализма этих аккордов, что представляет собой эта чудесная триада? Глядя на короткую лестницу гаммы на нотном листе, не понимаешь, как этим семи-двенадцати звукам удается выразить так много, почему вообще они волнуют человеческую душу, если нет никакой объективной общности между музыкой и миром?

Три основные ладовые функции, с которых началось исследование, разгадка магической триады состоит в том, что аккорды выражают три базисных состояния любой, не только музыкальной, но и биологической, психической и социальной систем: Т — состояние равновесия и устойчивости; S — прием энергии извне и утрата устойчивости, этим объясняется особое, агрессивно-тревожное звучание субдоминанты; D — отдача энергии и возврат к равновесию, этим объясняется особая эмоциональная яркость доминанты. Эти базисные состояния более или менее четко ощущаются в других музыкальных ладах.

Системологический подход позволил выход в другие сферы, как-то: психика, социология, эстетика.

Предложенная братом работа вышла за пределы компетентности институтской кафедры. «На всякий случай» ему был выдан диплом с отличием. Работа была, очевидно, не столько искусствоведческой, сколько философской. В конце концов, речь шла о принципах системологического анализа искусства, о котором, кажется, никогда ничего не было написано.

В Израиле пробудилась его никуда не исчезнувшая тяга и любовь к музыке и вокалу. Он освоил игру на гитаре, начал сочинять и петь публично свои песни. Он стал бардом и записал немало сочинений, чаще пронизанных печалью, грустью, конкретной своей тоской и вселенской тоже. Песня стала его второй страстью рядом с философией. Он прекратил сочинять и писать музыку, когда несколько лет тому назад потерял почти полностью слух. Его уши перестали слышать свой же густой, глубокий баритон.

Я не скрываю рекламного стиля этого текста о брате. Напротив, в этом моя цель. Если сумею завершить повесть и издать ее отдельной книгой, то, возможно, у нее найдется читатель. И таким образом какое-то число людей узнает, а, возможно, заинтересуется трудами моего брата. Если можно счесть его жизнь насыщенной неудачами, то во многом повинен он сам, его характер негативи­ста, человека, не верящего в удачу. И когда она все же случается, он тут же сообщает себе и всем вокруг, что завтра будет «как всегда». Он не притягивает ее, не холит, не пестует. Он отталкивает эту тонко чувствующую и капризную даму Удачу, и она послушно отступает.

Но есть у меня с братом одна общность в характерах: стремление к независимости и нетерпимость к давлению, влиянию чужих мировоззрений, религиозных, политических и прочих, тяга к «мышлению без предпосылок». Эти амбиции нелегко и не всегда удовлетворяются. Слова, высказанные без обиняков в разговорах с близкими товарищами, часто разъедают казавшиеся доверительными отношения, hе́las.

* * *

Не успел дописать слово о брате, а уже начало кружить в черепной коробке воспоминание сорокапятилетней давности, требуя внимания. Ничего, кажется, общего между двумя сюжетами — второй о рыбалке. Но зацеп мысли произошел, как происходит во сне без видимой логики, но обязательно с присутствующим в подсознании сверхчувственным переживанием.

Отступление.

Любовь к ловле семги мне привил мой близкий товарищ первой молодости — Игорь Шкляревский, человек страстный, азартный, заядлый, не всегда уютный в жизни. А кто уютный? А если и сыщется? От скуки задохнешься.

Игорь родился Поэтом. Ему дан природой дар слышать, как растут травы, течет река, как в ее глубине перламутровым брюхом трется о каменистое дно лосось, готовый к метанию икры. Он мог волноваться осенним увяданием природы, пенящимся облаком цветущей вишни, пребывающей в сладких сновидениях в «ожидании вишен», срезать у меня под ногами боровик, мимо которого я прошел.

Непроизвольно перевожу рассказ в прошедшее время. Мы ведь расстались с Игорем Шкляревским около сорока лет назад, в прошлом столетии.

Снял с книжной полки несколько его поэтических сборников. Открыл. Минск, 1962 год. «Я иду!» Разве это не замечательно, поэт двадцати четырех лет своей первой книжкой оповещает русскую поэзию: «Я иду!».

Красивое лицо, молодое, энергичное — вправе на будущее. Читаю щедрые мне адресованные признания: «Заборову! Таланту здоровому! Зубастому! С любовью. Шкляра», «Любимому Заборову — лично», и т.д. и т.п. Открываю наугад «Фортуну»:

Лед в синяках! Размыло куст,

Обрывы голые повисли

Я молод, и свобода чувств

дороже мне полета мыслей.

Другая страница — посвящение Ирине. Зову жену: ты помнишь стихотворение, посвященное тебе Игорем?

За дровяными складами, за баней,

за дюнами, не отходя ко сну,

всю ночь рыбак пиликал на баяне

и женщина смотрела на луну.

Была суббота. Лунная суббота.

И прочла наизусть все стихотворение до последней точки.

Тосковал, неспешно листая в памяти полнокровно ожившие картины нашего сумасшедшего былого житья-бытия.

От прежней жизни отвыкать

труднее, чем к любой работе,

к любой погоде привыкать.

Так думал молодой Игорь Шкляревский в середине 70-х ушедшего столетия. Возможно, в новом столетии Игорь Иванович начал «привыкать». Но как-то не верится в такую жертву.