То, что нельзя забыть - [44]

Скоро слово сказывается. С момента ареста и до освобождения мой брат просидел в тюрьме около двух месяцев.

* * *

Нечасто случается встретить двух единокровных братьев, столь разных во всем. Начать хотя бы с масти. Я в прошлом несомненный брюнет, мой брат — блондин с рыжим отливом (сегодня оба лысые).

Брат с раннего детства был самодостаточным ребенком. Я не мог находиться один ни минуты. Он не очень-то нуждался во внешних связях и оттого был всегда менее коммуникабельным и много сложнее, чем я, выстраивал социальные связи в молодости и вообще в жизни. Минутных друзей детства и юно­сти у меня было всегда больше. В зрелые годы я был куда менее разборчив в выборе оных, чем мой брат. И друзья-товарищи были у нас разные. Никогда, можно сказать, общих друзей не было.

Ни в детстве, ни в отрочестве и позже мы не были неразлучными братьями. А сегодня к тому же живем в разных странах. Со стороны могло бы показаться, что нас не связывают глубокие братские чувства. Это было бы грубой ошибкой. Я всегда любил и люблю своего брата и не сомневаюсь в его привязанности и любви ко мне. Эта любовь — в чувствах и меньше во внешних проявлениях, она в наших порах.

В характерах по классификации Гиппократа мы невероятно разные. Если я скорее холерик с признаками сангвиника, экспансивный, упрямо устремленный к желаемой цели, то брат мой — флегматик, ипохондрик, меланхолик, сомневающийся в себе и вместе с тем вполне осознающий свои дарования, человек упрямый, практически не способный к компромиссу, пусть даже разумному и жизненно необходимому.

Мой брат наделен пытливым и глубоким умом, способным к научному анализу. Он постигает разумом. Я же — чувствами, интуицией, историческими аналогиями. Обращаюсь к адресатам, которым все известно без науки. Иначе говоря, к вещам весьма сомнительным, непрочным, как принято думать.

Соединись лучшие качества обоих в одном из нас, мир получил бы классический образ гения.

С раннего детства брат был неравнодушен к природной жизни вокруг. Он любил наблюдать букашек, таракашек, бабочек, стрекоз и прочую живность. С четырех лет удивлял своей памятью, запоминал наизусть стихотворные дет­ские книжки, которые читала мама, обладал абсолютным музыкальным слухом, и родители, ранее думавшие, что брат станет натуралистом, отвели его в музыкальную школу. Его тут же приняли. В доме появился удивительной формы и красоты предмет — скрипка, мамина юношеская мечта. Брат начал быстро делать успехи. Я не мог, разумеется, судить об этом, но когда он неожиданно отложил скрипку в сторону, к нам в дом пришел его педагог, умоляя родителей убедить брата вернуться к занятиям. Но все было напрасно.

Позже брат поразил нас. Он тайно держал экзамен в консерваторию на вокальное отделение и был принят. Мой брат, который, сколько помню, дома не пел никогда.

Его душевная и духовная жизнь была богатой, всегда интенсивной, скрытой и неуправляемой извне.

Вкусы и предпочтения моего брата в смысле женского пола были столь отличны от моих, что ни соперничества, ни ревности не могло быть. Я думал всегда, что эротические чувства и сексуальные переживания у брата проснулись значительно позже, нежели у меня, но, прочитав его «Синюю птицу секса», задумался.

В своей последней работе «Садоморализм и синяя птица секса» он прослеживает мысль, как общественная мораль может быть формой общественного садизма, как, к примеру, антисемитская, антирелигиозная, антиклерикальная или антисексуальная. В последнем случае секс объявляется грехом, вводя бессмысленные табу, истязания или самоистязания «посвященных», умножая общественный невроз, о чем говорил Фрейд. За кулисами возможных табу скрывается дарвинистская борьба сильных против слабых. Так, биологические и идеологиче­ские нормы становятся ультимативными для всех, отклонение — преступлением. Автор утверждает, что все проблемы живущего ныне человечества, то есть «фиговой» цивилизации, которая ведет свое начало от вкушения запретного плода, а следовательно, от фигового листка с древа познания, которым прикрылись Адам и Ева, — в подмене. «Причина пагубного развития истории в подмене естественного отбора искусственным». И пусть автор пишет о сексе и его проявлениях, но за всем этим стоит идея любви, единения, приятия, терпимости. В этом залог того, что «печать Каина навсегда исчезнет с чела человечьего».

После окончания средней школы брат решил поступать в Минский художественный институт. Выдержал конкурс на факультет скульптуры и рисунка, но через два года был исключен, а позже сумел «переселиться» на другой — теории и истории искусства. Который и окончил, наконец.

«Лучший способ объяснить суть идеи — это показать, как, из какого удивления она родилась» — такими словами мой брат начал свою дипломную работу.

В 60-е годы, когда все увлекались бардовской песней, он обратил внимание на то, что всего лишь три аккорда с некоторыми добавлениями подходят к любой песне. Песни-то все разные: веселые, печальные, русские романсы, цыган­ские и итальянские, а аккорды все те же. То же самое оказалось и в «серьезной музыке», там картина аккордов, конечно, богаче, но основа все та же, три основные ладовые функции: тоника — Т, субдоминанта — S, доминанта — D.