То, что нельзя забыть - [46]

Два раза ездили мы вместе ловить семгу на суровые, тяжело доступные реки русского Севера Мезень, Мегру, Зимнюю Золотицу. И бывало порой мне тесно с Игорем на узкой, поросшей буйными цветущими травами нейтральной полосе, между стремительной рекой и молчаливой угрюмой тайгой, куда нога человека ступала, возможно, не чаще, чем на луну. Тесно было нам, двум сангвиникам, двум холерикам, обоим нелегким типам, на краю земли.

Продолжаю читать стихи. Какие чувства пробуждают они в душе моей? Нежность и благодарность. С Игорем Шкляревским нашей молодости останусь уже до конца.

Поэт — человек высокого, благородного чина, бесплотного, независимого духа, подчас умнее и больше самого себя во плоти.

* * *

С той поры, как у меня появилась своя мастерская, обзавелся привычкой, которая с годами стала ритуальной. Мастерские менялись, привычка оставалась. В последний день каждого уходящего года я занимаюсь генеральной уборкой. Не мытьем полов и вытряхиванием пыли. Моя уборка иного рода. Я освобождаюсь от предметов, которые, накапливаясь, начинают теснить, покушаясь на мое пространство не только физическое, но и духовное, представьте, в котором происходит моя главная жизнь.

Реплика по существу.

Научиться отличать предметы полезные от тех, которые лишь притворяются таковыми, совершенно необходимо. Предметы только прикидываются не­одушевленными, на самом же деле многие из них обладают душой, живут своей жизнью, перманентно агрессивны к человеку, их породившему. Согласно учению об интуитивизме, такие предметы Н. Лосский называл «явлением». Их коварная цель — исподволь, мало-помалу, овладеть местом человека, заполнить его собою. Способность отбора предметов необходимых от необязательных свойственна японскому мироощущению, в котором единение души человека с душой предметного мира и природой является важным фактором бытия. В поездках по Японии я с изумлением и восхищением убеждался в этом. Европейцы, давно увязшие в вещном мире, хорошо знающие его «рыночные цены», мало знают об истинной ценности предметов и опасных свойствах их сущности. Терпимость и попустительство к предметам, вытесняющим нас из жизни, истолковать только барочно-мещанскими представлениями о комфорте и уюте было бы легкомысленно, следовательно, неверно. Как бы то ни было, от них нужно защищать свое жизненное пространство, как защищает рачительный хозяин свое поле от сорняков, которые, если не пропалывать, задушат полезные злаки.

Как-то, путешествуя вокруг озера Гарда в окрестностях Вероны, заехал я в дом, где некогда жил и умер Габриэле Д’Аннунцио. Пройдя две-три комнаты, я бежал. Почувствовал, что задыхаюсь в доме, ставшем еще при жизни хозяина жертвой нашествия несметных орд различных предметов и объектов. Вот такая очень странная форма самоубийства человека интеллектуального, поэта, законодателя моды, жизнелюба, авантюриста и отчаянно отважного воина. Человек состоятельный, он влезал в долги, чтобы со страстным фанатизмом умножать количество своих потенциальных убийц в жилище. Причина его смерти считается загадочной. Но не для меня. На фотографии лежащего в гробу Д’Аннунцио в своем интерьере все так очевидно. Мертвый, он стал тем, чего так недоставало всей картине, — «неодушевленным предметом», придавшим ей возвышенную торжественность. Он не мог устоять перед искушением смертельного оргазма в страстных объятиях с миром, им кропотливо созданным, в котором живому Д’Аннунцио не осталось места. Понимая неотвратимость жертвы, Габриэле Д’Аннунцио завершил грандиозной мизансценой последний акт мифоспектакля своей жизни.

Канун 1978 года не был исключением.

В первый или второй день нового года я привычно открыл своими ключами сначала дверь с лестничной площадки и затем вторую — к себе в мастерскую. Вошел и остановился на пороге; ничего не осознав, почуял что-то неладное. Не проходя дальше, начал внимательно осматривать пространство и тут же понял, что возникшее беспокойство не было случайным. Слева от двери была у меня архитектурная ниша, где я держал подрамники, незаконченные работы, рулоны бумаги, планшеты и прочее. Уходя накануне, последним жестом я задернул холщовый занавес, за которым все это скрывалось. Зрачок, еще ничего не увидев, уже передал сознанию сигнал тревоги. Занавес слева был раздернут настежь, обнаружив скелет того, что скрывалось за ним. Я продолжал смотреть, оставаясь на месте. Левую стенку мастерской занимал книжный стеллаж. Самые верхние полки под высоким потолком были заняты старыми журналами, которые годами оставались там невостребованными. Одна стопка этих журналов была опасно выдвинута вперед, рискуя обрушиться. Тут я прошел в мастерскую, взобрался на стол и спустил вниз кипу журналов. На обложке верхнего, покрытой многолетним слоем пыли, увидел отпечаток ладони идеального качества.

Они не только не скрывали своих следов, но вершили грязное дело с умыслом наследить как можно откровеннее, запугать. Осматривая далее мастерскую, я ошалевал. Мои тяжелые рабочие столы, сделанные по заказу, приколоченные к полу, были вырваны с мясом и сдвинуты с места. Зачем? С какой целью? Ма­стерская находилась на шестом этаже, и «закопать» под паркетом пола антисоветские бриллианты было никак невозможно. Особенный интерес у церберов режима вызвала бумага специфического свойства. Эту бумагу использовали в типографиях, как мне кажется, для матриц. Впрочем, не уверен. Она была покрыта толстым меловым слоем, хрупкая и ломкая. Положив ее на жесткий планшет, нанеся мягкой кистью тонкий слой черной гуаши или темперы, я мог работать на этой поверхности гравировальной иглой, имитируя гравюру на дереве. Хранилась эта бумага на дне выдвижного ящика стола. Мой мусорник, оставленный накануне пустым, был набит доверху обломками этой бумаги. Отчего у этих обезьян бумага вызвала такое любопытство, непонятно.