«То было давно… там… в России…» - [87]

— Банки ставит, это верно, — сказал фельдшер.

— А вы правы отчасти, в луне есть влияние на сферу мистических подсознаний, — согласился один профессор.

— Ты помнишь, — обратился черный профессор к светлому. — Лиза же при полнолунии мои рукописи выбрасывала из окна в Берлине с шеколадом.

— Как с шеколадом? — спросил Вася. — Зачем?

— Так, накладет на рукопись шеколад и выбрасывает.

— Нет, это у нее был высокий религиозный экстаз, — говорил профессор.

— Это Лиза ваша, а у меня Зина была. У ней во время полнолуния я два раза иностранного офицера из-под кровати за ноги вытаскивал.

— Что вы скажете про это? — встав в позу, спросил Вася. — А потом стихи нашел.

Маленькая крошка, голубой глазок…

Потом «Зинок», а дальше все хуже и хуже.

— Ну да, ну это другое, — сказал профессор. Это пошло. Там была другая сфера, повышенный духовный запрос. Это редкий случай и мало исследованный, высшего порядка; это тема для многих лекций.

— Ну да, а я думал, это просто, вроде любовных штук. Я вот знаю толстого монаха, так он…

— Постой, Вася, довольно, — говорю я. — Это другая среда. А это Лизок — глазок, любовник под кроватью. Это верно, что пошловато.

— Но не говорите, — горячился Вася. — Да что тут. Рога бабы ставят всем. Какая там среда. Везде от этой ночной голубушки горя немало бывает. Я сколько терпел. Она наведет это свои лучи, ну, и прощай, Зинуша, будь счастлива с другим. Не кто-нибудь, а Кант сказал.

— Послушайте, — сердясь, сказал профессор. — Оставьте Канта, он не говорил таких глупостей.

— Смотрите, вон она. Пожалуйте, — и он показал на окно.

В большое окно мастерской моей было видно — в сумраке ночи над темным бором торжественно и таинственно вышла полная луна.

— Как поэтично, — сказал один профессор.

— Вот где это у меня поэтично, — показал на свою шею Вася.

— Какая красота, какой льет мирный свет, — сказал другой.

— Сводня! — крикнул архитектор Вася.

— Что ты, разве можно? Это спутница наша. Что ты взбесился!

— Вот это где у меня спутница ваша сидит.

— Это верно, она банки ставит, — сказал фельдшер.

— Какие банки, банки что? Рога ставит.

— Это верно, — сказал фельдшер. — Вот у нас доктор был в городе. Вот он в актрису влюбился, ужас как. А она на даче его при луне на качелях со студентом качалась.

— Ну и что же?

— Студента он отвадил, ну, и рад был.

Так она одна, ночью проснется, качаться идет на качели, а доктор и слышит ночью, как на крыше кот что-то мяучит очень и ходит кто-то; а она проснулась и качаться идет в сад. Он, доктор-то, и увидал, на крыше кто же? — Студент!

«Вы, — говорит, — что это-то на крыше делаете?» А он отвечает: «Я, — говорит, — лунатик». В городе-то все пациенты — «Что с доктором случилось? Ведь клинический врач, не кто-нибудь, — одну касторку всем больным прописывает, и только». Вот видите, как эта спутница испортить может. А ведь первый врач в городе был.

Случай с Аполлоном

Бывает в жизни так: при самых лучших намерениях получается совсем наоборот…

Однажды у нас в Москве случилась ошибка — пустяшная, как бы это сказать: недоразумение в области науки.

А именно: общество людей хороших и почтенных создало в Москве Училище живописи, ваяния и зодчества^[277], откуда вышли художники, архитекторы и ваш покорный слуга, и это московское художественное общество однажды резонно нашло, что художникам надо дать лучшее образование, поднять их научные познания.

Вот и назначен был новый директор. Преподаватели радовались, сияли ученики. В прекрасную квартиру («отопление и освещение») приехал новый директор, человек серьезный, роста небольшого… Его фамилию я теперь забыл: не то Випнер, не то Грипнер^[278]. Извините — память стала изменять.

Преподаватели наши были все художники славные: Саврасов, Перов, Прянишников, братья Павел и Евграф Сорокины, Поленов, Маковский^[279] — ныне люди умершие.

Собрались учителя и ученики в актовом зале прекрасной школы нашей послушать нового директора. Он появился на возвышенном месте, где был накрыт зеленым сукном небольшой стол, в вицмундире и при орденах. Посмотрев на нас строго сквозь большие роговые очки, новый директор сказал:

— Отсутствие знания в художниках лишает их произведения смысла, который они должны иметь… Вот пример: картина Куинджи «Украинская ночь»^[280], вызвавшая столько шума в публике и имевшая такой успех. Однако художник ошибся… Всякий, кто знаком хотя бы немного с астрономией, видит, что на картине Куинджи нет звезд южного созвездия…

— Скажу, что не только художники, — продолжал директор, — но и поэты русские отличались недостатком научных знаний. Вот хотя бы прославленный Пушкин не знал ботаники… Он написал:

Люблю ваш сумрак неизвестный

И ваши тайные цветы…^[281]

— Как же это «тайные»? Позвольте! Названия цветов все известны. Не секрет! Никаких тайных цветов в природе не существует… Другой случай: Лермонтов, тоже поэт знаменитый, в зоологии делал непростительные промахи. Вот его стихи:

И Терек прыгает, как львица,

С косматой гривой на хребте.^[282]

Какая же у львицы грива? Где же-с? Грива у льва, а львица без гривы. Только мифология античных греков не делала ошибок: боги их и музы имели реальный образ людей.