«То было давно… там… в России…» - [86]

Луна

Сегодня ко мне приедут два профессора, люди ученые; как бы их лучше принять, думал я, вставая поутру в своем деревенском доме. Во-первых, у меня гостит архитектор, приятель Вася, страстный рыболов, человек прямой и резкий. Приедут светлые умы, а у меня ничего возвышенного.

— Ленька! — крикнул я слуге.

Ленька вошел. Я посмотрел на него и подумал: это замечательный человек.

— Что же ты — самовар поставил, а воды не налил? Распаялся весь.

— Это от шишек, вы велели шишки класть.

— Шишки? А воду налил?

— Нет, воду забыл налить.

— Так, значит, не шишки виноваты. Отчего тебя все Ленькой зовут?

— Нет, на станции меня Алексей Иваныч зовут, а это здесь, в деревне, Ленькой.

— Кого бы позвать еще? Нет ли в округе кого поумней? Может, ты слышал? А то мы одни, скучно будет.

— Вот старшего лесничего позвать. Только он пьет очень. Недалеко здесь фельшер живет, а то с полустанка жандарма позвать можно. Умный человек.

— Долго ты ведь у меня живешь. Училище кончил. А говоришь — жандарма в гости. Ведь профессора приедут. Съезди, позови фельдшера к обеду.

«Два профессора, — думал я. — Философия права, какая штука. А я прочел когда-то Шопенгауэра и ничего не помню. Надо обдумать, что говорить. Космос, молекула, Гаудеамус^[272]… Я же ничего не знаю. Познакомился, позвал, ну, вот приедут. Один восточного типа, потомок Чингисхана^[273], черный, и глаза черные, похож на бочонок, а другой — худ, вдумчив, очень хорошо говорит, знает все и все торопится. Вынимает часы, посмотрит, чтоб зря время не терять. Люди приятные, все же профессора, гости редкие».

— Ленька. Когда профессора купаться пойдут, полезут в воду, ты скажи — гениум акватикус^[274]. Запиши.

— Хорошо, — сказал Ленька.

Слышу, идет приятель мой, вернулся с рыбной ловли. Всю ночь ловил. Громко говорит:

— Поймали! Поди-ка, поймаешь их. Полнолуние было. Какая штука, — обратился он ко мне, — налимы не идут. Я думаю, луна действует на них. За налимихами бегают. Луна такая штука, при луне это, знаешь, за бабами все начинают. И рыба тоже. Романсы! Ты послушай, что в кустах соловьи ночью у реки разделывают. Какие трели! Полнолуние потому. Нет, ты не смейся, заметь — все оперы, любовные дуэты, поцелуи — это все при луне. Что-то такое есть в ней, чертовá любовная.

— Я не знаю, а вот сегодня приедут два философа, профессора. Прошу тебя — поднеси эту тему про луну.

— Философы, это ерунда. Моя бывшая жена, Зинуша Кант, ее мать в Москве жила, родственница дальняя, племянница, что ли, жене философа. Черт ли в том! Я им про луну завтра же закачу, они узнают меня тогда.

— Послушай, Вася, ты не очень только, а то как-то так, надо обдумать. «Закачу…» Они все же ученые.

— Не бойтесь, я им заверну метафизику такую. А теперь спать пойду, устал. Не идет рыба…

«Что ж это такое? — подумал я. — „Закачу“, „заверну“, — что будет?»

Приехали. Ужин, чайный стол. Сидят профессора. Приятно видеть профессоров у себя в гостях. Мои приятели, Вася-рыболов и фельдшер, как в рот воды набрали. Посматривают на гостей.

— Дивная уха, феноменальная, — сказал один из них.

— Это из вашей реки? — спросил другой.

— Вот это Василий Сергеич, рыболов.

— Это же солянка из осетрины. Моих два ерша каких-то. В нашей речке осетрины нет. Теперь полнолуние. Рыба не берет. Ни чёрта не поймаешь. А вы знаете, что такое луна? — И Вася, прищурив глаз, смотрел на профессоров. — Луна, это метаморфоза, да-с. Все переворачивает. Какой-нибудь шулер, мошенник, а с ним женщина замечательная. В чем же дело? Оказывается — полнолуние. Выйдет эдакая круглая дура ночью и светит. Вот он и она. Готово! Влюблены. Кто, что — неизвестно. Влюблены, и только. Со стороны видно, да не знаешь, что жулик ее любимец-то, деньги возьмет — не отдаст, бродяга. А скажите ей — не поверит. Озлится, защищать его станет. А кто виноват? — Эта вот луна. Она виновата. Вот и суди тут людей. Кант говорил: за женой гляди да гляди в полнолуние, а то — прощай, Любаша, будь счастлива с другим. Вот что.

— Позвольте, где же это говорил Кант «прощай, Любаша»? И вообще, про луну, позвольте, я знаю все, что писал Кант, — возражал профессор, и черные глаза его загорелись огнем негодования.

— Позвольте вам сказать, — отвечал, горячась, архитектор Вася. — Что вы мне про Канта говорите? Моя свекровь была его племянницей или вроде. Так он ей сам говорил, да-с. А вы спорите. С кем вы говорите, с архитектором говорите. Я по первому абцугу^[275] определяю почву. Какой грунт: ползун или глина. А вот вы объясните мне, пожалуйста, вот что — копаем для фундамента землю, а наутро пруд оказался. Подпочвенная вода — ключи. Пруд, смотрю, и караси в нем плавают; прямо фунтовые. Вот скажите, господа философы, что это такое? Откуда караси взялись?

— Вероятно, пустил кто-нибудь их туда, — ответили ему.

— Да-с, у вас все от лица. Нет-с, извините. Это вы по-куриному судите, а вот есть вещи и без яиц ваших такие, что философия не поможет^[276]. Да-с.

«Ой, — думаю я, — что-то Вася заврался. Что ж это?» Тороплюсь налить вина.

— Вот луна, — продолжал он. — Думают, просто так месяц этакий светит ясный. Нет-с. Она такие штуки разделывает через женский пол с нами, что податься некуда.