«То было давно… там… в России…» - [148]

Столы накрыты. Фураев нарядился в новую розовую рубашку, жилет, цепочка большая, плисовые штаны. Дебелые дочери, румяные, в косы вплетены алые ленты, голубые платья в оборках. Хозяйка в шелковом красном повойнике. Работники в сапогах со скрипом. Двенадцать часов — праздник, разговенье. Все встали. У иконостаса лампады горят. Запел Фураев и все:

Рождество Твое, Христе Боже наш,

Воссия мирове свет разума…

В это время за окнами дома загремели бубенцы, и к крыльцу подлетели тройки. Девицы вскрикнули. Приятель Вася схватил ружье. В коридоре послышался веселый смех, и в комнату ввалились приезжие со страшными рожами, все в масках. Сбросили шубы и пустились в пляс. Женщина, ловко притоптывая каблуками, пела:

Во трактире попляшу,

Сердце надрывается,

Не моя ль тут пьяница

В кабаке шатается…

— Эх, да это ты, Матреша, — сказал Фураев. — Напужали нас. Мы уж думали — Чуркин подъехал. Его тут видали надысь.

— С праздником, Федор Васильевич, — снимая маски, приветствовали его приехавшие. — Мы из Суздали. Мы и в Гороховце были.

Надо праздник начинать. Мы тоже в сумочку гостинцу захватили — бутылочку-другую, которая повеселей… Приехали и цыгане, а с ними — друзья, богатые купцы: женщины в шелковых платьях, нарядные, в больших платках, на руках сверкающие кольца. Праздник оживился. Все сели за стол, уставленный пирогами, всякой снедью, шипучей брагой. Выпивали, ходила чарочка, звенела гитара.

Вдруг послышался стук в дверь, и на пороге появился человек высокого роста.

На молодом бледном лице его остро блестели серые глаза. Он снял покрытую снегом шапку, и кудри рассыпались на лоб. Сказал:

— Простите, что нарушаю своим непрошеным появлением ваше веселье. Позвольте согреться. Озяб ужасно. Я еду в Грезино к родным, к Курбатовым.

Мы все приветствовали гостя, и он, сняв короткую шубку и перчатки, пошел к лежанке, сел на нее и опустил красивую голову.

— Просим к столу. Пожалуйста, выпить надоть, — позвали его гости.

Он скромно подошел к столу. Сел.

Одет он был изысканно, в венгерку черного сукна, обшитую каракулевым барашковым мехом. В серо-темных глазах его была острота и горечь. Широкая грудь и плечи как-то выделялись. Цыганка Матреша встала и поднесла ему большой стакан водки. Он тоже встал и, взяв стакан, с улыбкою сказал:

— Матрена Гавриловна, счастлив, что принимаю вино это второй раз из прекрасных ручек ваших.

И лихо, залпом, выпил.

Цыганка посмотрела на него с удивлением и сказала:

— Я не знаю вас.

— Вернее, вы забыли, — ответил вежливо незнакомец.

— Не помню что-то.

— А помните, вы так дивно пели раз на столе у «Яра», в Москве? Помните перстень, который показал один…

Матреша покраснела.

— Ах, — сказала она. — Да это вы. Тогда студент были. Помню. Переменились. Тогда у вас усы были. Смеялись еще: ветром шинель подбита… Да, помню. Больше вас я не видала. А Рудаков-то помер, который был с вами. Ну, покушайте тут, у Федора Васильевича. Тута у нас не хуже «Яра» вашего, в праздник-то.

Незнакомцу подали уху, пироги. Он ел, ни на кого не глядя.

«Какой красивый и особенный человек», — подумал я. Что-то холодное было в дымчатых глазах, жутковатое. На столе появился большой самовар, варенье, пряники, лепешки. Сладкие наливки, вишневка, гости подвыпили, разговорились:

— А что это за перстень, который у «Яра» показывали? — спросил кто-то.

Незнакомец сдержанно улыбнулся.

— А это очень серьезно, позвольте вам ответить…

И встал.

— Вот этот перстень, — показал он, подняв руку (на среднем пальце его красивой руки был большой перстень. Посредине перстня — гладкий черный камень). Если я надену его на палец вам или вам, — обратился он к гостям, — словом, всякому, кому я надену, — он покажет верно, сколько этот человек любил в жизни. Матрена Гавриловна знает. Ей мой перстень показал раз: один раз любила Матрена Гавриловна…

— Правда, правда, — ответила цыганка.

Кругом взволновались.

— Этот перстень, — сказал незнакомец, — моего отца. — Он был охотник, здешние мы: Курбатов.

— Знали, — сказал кто-то. — Владимирские. Померли только.

— Однажды, — продолжал незнакомец, — близ Гороховца, отец поймал у Оки, на Клязьме, большого, в пуд, осетра. А в нем, когда его потрошили, нашли этот перстень. Он — старинный, времен Екатерины Великой. Когда на палец его наденут, то видно, на черном камне выступают чешуйки. Их число показывает разлуку и любовь.

— Вот ловко, — кричат гости. — Надень мне.

— И мне, — кричат кругом.

Незнакомца окружили. Он ловко надевал перстень на пальцы: любопытно узнать. Поворачивал руку, глядел вбок. Мотя не дала руки. Сказала:

— Боюсь.

Он, осмотрев, золотым карандашиком писал в карманную книжку и давал, вырывая листки.

— Прочтите потом, — говорил.

У приятеля Коли что-то вышло много любви, на что он сказал:

— Ерунда, ничего подобного.

Незнакомец сунул записку в руку цыганки Моти, шепнул ей что-то на ухо, а всем сказал:

— Прощайте.

И вышел из-за стола:

— Я должен ехать. Родные ждут меня.

Быстро оделся. В дверях надел на кудрявую голову шапку, повернувшись, поклонился.

— Благодарю вас, — сказал он.

И, показывая всем на руке перстень, добавил:

— Он правду говорит. И еще тем хорош, что верно мстит.