Ткач - [62]

— Так значит, ты будешь говорить моим сыновьям об истине?

— Если путь распорядится так, что у вас родятся сыновья.

— И ты никогда не покривишь душой, говоря им о правде?

— Никогда, Сиятельная.

— А если с ними произойдет нечто дурное, ты сможешь защитить их?

— Если то не будет противоречить моему долгу.

— А в чем твой долг, Фирлит?

— Хранить владыку Саосса и его решения до последнего вдоха.

— Это и мой долг. Мы будет друзьями?

— Да, если того желает ваше сердце.

— Желает.

И Анта вспорхнула, подобно одной из своих птиц. Теперь и она обрела крылья, теперь и она понимала, что предстоит ей впереди, теперь — и всегда. Фирлит печально смотрел вслед легкой, как шелк, тени. Теперь его душа навсегда раскроена надвое: долг и её счастье, теперь он любит лишь одного человека, её, теперь — и всегда.

— Отец сказал, что о Фирлите я должен говорить с тобой.

Если мать и вздрогнула, то Сид предпочел этого не заметить.

— Разве тебе не сказали, что он пропал?

— Сказали, но я склонен верить тому, что говорит отец. Он знает всё.

— Это верно, Сид, совершенно верно, — Анта поднялась, тихо вздохнув. — Я приглашу твоего учителя к нам, дабы не нарушать того, что может быть разрушено, если я прямо сейчас отведу тебя к нему.

— Так он где-то поблизости?

— Конечно. Разве я могла позволить самому близкому нам человеку находиться так далеко в столь тревожное время?

— А разве оно тревожное?

— Мне так казалось…

— Мама, не стоит думать о том, что еще не произошло, не ты ли учила нас этому?

— Мне казалось, что этот урок не для тебя.

— Он был таковым, но сейчас многое изменилось.

— А понимаешь ли ты, что если станешь Ткачом, то всё снова вернется на круги своя, и тебе вновь придется думать обо всем?

— Думал, — зеленые глаза окунались в море взгляда Анты. — Только сейчас не время.

— Не время…

Анта несколько долгих секунд смотрела на сына, а затем взмахнула рукой. В окно скользнули две птицы. Одна из них быстрыми и легкими взмахами крыльев словно выдавала свое волнение, опускаясь на плечо Сида. Он рассеянно погладил полупрозрачные перья. Анта что-то шепнула второй птице, и та упорхнула в окно.

— Вернется ли твой брат когда-нибудь?..

— Ты же знаешь ответ, Сиятельная.

— Знаю, но не хочу верить.

— Я встречусь с ним однажды, но он не вернется.

Вот теперь Анта вздрогнула. Не ожидала столько спокойного понимания в сыне, не ждала силы предсказания, не хотела верить, что никогда не увидит голубых глаз, но знала, что так и будет. Её Фин навсегда утрачен для нее, навсегда растворен в полотне воспоминанием о беззаботной улыбке, глазах отца, легкости и — тишине. Анта грустно улыбнулась. В одном из миров на позабытой в лесной глуши поляне обнажил пред голубым небом белоснежные шелковые лепестки еще один цветок.

Глава пятая

Мидар не обернулся, когда за Сидом закрылась дверь. Стоило ли говорить сыну все то, что уже произнесено, или разумнее стало бы промолчать? Как бы ни было, всё уже сказано: открыта часть карт, а что дальше — кто знает?

— Я знаю, — владыка устало улыбнулся.

Порой ему стоило огромных усилий сдерживать всю ту лавину информации, что связывала его и все сущее, иногда контакт этот был почти неощутим. Приняв на себя ношу, нельзя сбросить ее в середине пути, только потому что ты устал, занемог, тебе надоело. Несешь и веришь в то, что труд твой благороден, истинен и другого не уготовано тебе. Вот только когда иссякают почти все силы, так хочется поверить в то, что уготовано на самом деле нечто совсем иное, что где-то ты ошибся с поворотом, за которым тебя ждет — до сих пор ждет — кто-то, кому ты должен был отдать свой груз, прежде чем вспорхнуть и улететь в небо. Но сил еще так много, и оборачиваться не в его правилах. Мидар всегда был несгибаем и строг, прежде всего, к самому себе, потому и требовал многого, потому и ожидания его всегда были велики. Дети никак не желали этого понимать, да и что они могли понять, юнцы, которых растили на сказках и этике. Им кажется, что все в мире подчиняется законам, но это совсем не так: порой единственный закон, который действует, — твой собственный. И понять это можно только ценою крови: большой или малой, значения не имеет. Сейчас, быть может, Сид понял отца, а вот Фин… не поймет никогда. Слишком горячее сердце, словно бы не рос он в заснеженной долине, а может, просто так старался согреться.

— Не время думать об этом. Не время.

Мидар остановился перед Станком. Секунды шли все медленнее, пока не остановились совсем. Полотно натянулось, словно чувствуя приближение длинных сильных пальцев, задрожало, пропуская руки владыки вглубь себя. Всё остановилось, только боль росла, ею Мидар отмерял время.

Ткачу не дано безнаказанно вторгаться в иное пространство. Разъедающей болью он платит за то, что имеет возможность творить реальности. Отдернуть руку хочется только в самом начале, на сотое, тысячное проникновение ты смиряешься с болью, потому что на самом деле нет никаких поворотов, никто не ждет тебя за дверью, чтобы милостиво перенять у тебя дар-наказание. Ты всемогущ, но слаб, как и все те, кого держишь в своих руках, — так трактовал эти муки Мидар. Напоминание о тех, чьи сердца ты способен остановить неосторожным касанием.