Титус Гроан - [186]

В глубокой, тяжкой задумчивости Ротткодд направился под мерцанием люстр к редко открывавшемуся окну. Сколь ни был он привычен к безмолвию, в пустоте нынешнего дня чуялось что-то небывалое. Что-то и прикровенное, и настоятельное. И пока он размышлял об этом, его одолевало ощущение непрочности – почти что страха, – словно какому-то нравственному началу, каковое он ни разу не подвергнул сомнению, на котором зиждилось все, во что он когда-либо верил, сквозь которое, как сквозь фильтр, пропускалось всякое иное представление, теперь грозила опасность. Как будто где-то затаилась измена. Нечто нечестивое, грозное, безжалостное в его пренебрежении к фундаментальным предпосылкам самой верности. С чем же тогда прикажете считаться и что почитать имеющим хоть какое-то значение для оценки поступков и мыслей, если основания, на которых воздвигнут дом его веры, рушатся, подвергая опасности священную постройку, коей они служили опорой?

Да не может этого быть. Потому как – что вообще способно здесь измениться? Он почесал подбородок и сурово уставился в окно строгими, стеклянистыми глазами. За ним мерцал под висящими люстрами длинный, заполоненный тенями Зал Блистающей Резьбы. Тут и там отливали зеленью или синевой, багрецом или лимоном – подбородок либо скула, плавник либо копыто. Чуть приметно покачивался гамак.

Что-то разладилось. Даже если бы ему обычным порядком прислали обед, он все едино почувствовал бы – что-то разладилось. Тишина какая-то не такая. Зловещая.

Он вертел свои мысли так и этак, постоянно сбиваясь, и глаза его, блуждавшие по виду, раскрывшемуся из окна, на миг утратили стеклянистость. Несколько влево от него, футах на пятьдесят ниже окна простиралось плато тускловато-коричневой крыши, по краю которой стояли, футах в трех одна от другой, посеревшие от мха башенки. Их насчитывались многие дюжины, и после того, как глаза Ротткодда некоторое время бессмысленно проблуждали по ним, он вдруг дернул головою вперед и взгляд его сразу обрел сосредоточенность, ибо на каждой башенке сидело по коту, и каждый кот вытягивал шею, и каждый, белый, как новехонький плюмаж, вглядывался узкими зеницами во что-то движущееся – движущееся далеко внизу по узкой, песочного цвета дороге, что вела от надворных строений замка в северные леса.

Господин Ротткодд, определив по сходящимся взглядам котов, к какому участку далекой земли надлежит приглядеться, ибо такая неподвижная, алчная сосредоточенность каждого снежного тельца и желтого глаза определенно означала, что там, внизу, происходит нечто на редкость интересное, спустя несколько мгновений обнаружил выползающую из леса игрушечную кавалькаду обитателей каменного замка.

Игрушечных лошадок вели в поводу. Господин Ротткодд, дальнозоркий и едва ли сумевший бы сказать, если б не внутреннее восприятие их числа, сколько пальцев он сам себе показывает, поместив их перед лицом, снял очки. Шествующие в солнечном свете далекие размазанные фигурки, обрели четкие очертания и мгновенно его напугали. Да что же случилось? Но еще задаваясь этим вопросом, он уже уяснил ответ. И ведь никто не вспомнил о том, что и его следовало бы известить! Никто! Горькая пилюля. О нем забыли. Впрочем, он же всегда и хотел, чтобы о нем забыли. А это палка о двух концах.

Он вгляделся попристальнее: да, ошибиться невозможно. Каждая крохотная фигурка различалась в промытом дождем воздухе с хрустальной ясностью. Лошадь с закрепленной на седле колыбелью возглавляла процессию: ребенок, которого он ни разу еще не видел, спал в колыбельке, свесив через край ее одну ручку. Спит в день собственного «Вографления»! Ротткодд покривился. Это Титус. Так значит, Сепулькревий умер, а он ничего и не знал. Все они были у озера; у озера; и там, внизу, неторопливая серая кобыла везет по тропе – Семьдесят Седьмого.

Кобылу вел юноша, Ротткодду не знакомый. Высокие плечи, блестящий под солнцем круглый лоб. Через круп кобылы, за седельной колыбелью, перекинут свисающий почти до земли издырявленный молью, вышитый золотом ковер.

Вместе с Титусом в колыбельке присутствовали – картонная корона, короткий меч в небесно-синих ножнах и книга, пергаментные листы которой он сминал раскинутыми ножками. Титус спал, крепко.

За ним ехала, сидя боком, Графиня, волосы ее походили на булавочные уколы огня. Она неподвижно сидела на переступающей лошади. Следом господин Ротткодд заметил Фуксию. У нее очень прямая спина, руки вяло держат поводья. За нею – Тетушки в своей двуколке, и при всей неповторимости их осанок, господин Ротткодд, сбитый с толку отсутствием пурпурных платьев, узнал их с трудом. Он заметил и тычущего костылем в бок лошади Баркентина, коего принял за покойного отца его, Саурдуста, и одинокую в своей повозке нянюшку Шлакк – руки она прижимала к ротику, а на пони ее восседал конюшенный мальчик. Пешее шествие возглавляли Прюнскваллоры, рука Ирмы продета сквозь руку брата, следом вышагивали Пятидесятник и поэт с клиновидным лицом. Но что за мулоголовый, коренастый мужлан сутулится между ними и куда подевался Флэй? За Пятидесятником, выдерживая почтительное расстояние, рядами и колоннами следовала бесчисленная челядь, которую непрестанно изрыгал далекий лес.