Титаника - [17]

— Первое, о чем я вас прошу, Жак, это спасти мою рукопись.

— Спасая себя, вы спасете свою рукопись. Женщин и детей посадят в шлюпки в первую очередь, а вы — и женщина, и ребенок. Скорее идите туда, пока нет паники. Потом будет трудно. Вы меня слышите, Эмили?

Она смотрела на свои руки, колени, ноги, как будто удивляясь, что они еще здесь, так как мысленно она уже считала себя мертвой.

— Второе, о чем я вас прошу, это заняться со мной любовью.

— Сейчас?

— Да. Я не хочу умирать девственницей.

— Вы не умрете!

— Поэты — ясновидящие, это ваш Рембо сказал. И потом, у меня нет желания говорить о литературе в вечер своей смерти. Вечером, по крайней мере, я должна говорить о другом. Поцелуйте меня, Жак. Это один миг! Вы ведь тоже не хотите умирать девственником.

Комментарии были излишни.

— Это же безумно долго, — сказал я.

— Вы можете посвятить мне несколько минут. Я — не первая встречная. Я — Эмили Уоррен!

Делать было нечего. Она получила то, что хотела. Гении всегда получают что хотят, даже если им для этого приходится убить себя.

— Начинать надо с поцелуев, — устало и обреченно сказал я.

— Это так…

Она поднялась, встала на цыпочки, но из-за толщины моего спасательного жилета не могла дотянуться до моих губ.

— По моему скромному мнению, — сказала она, — было бы лучше раздеться догола, а потом целоваться.

Ей всегда нужно было управлять, даже в том, чего она совсем не знала. Препираться значило терять время, и я начал раздеваться.

— А если нам выключить свет? — предложила Эмили. — Я не привыкла к электричеству. В Ирландии только богатые им пользуются, но у нас нет богатых. С первого же вечера этот корабль режет мне глаза.

Я выключил свет. В темноте я никак не мог нащупать пуговицы брюк и рубашки, и, когда я наконец оказался голым, Эмили уже ждала меня в постели много долгих минут. Я лег рядом с ней. Кто-то постучал в дверь. В миг, когда я вспомнил, что забыл закрыть ее на ключ, дверь открылась. Кто-то вошел в каюту. Это мог быть один из трех: Филемон Мерль, Батшеба Андрезен или стюард. Силуэт нащупал выключатель. Во взрыве белого света появилось длинное голубое пальто, из которого на меня изумленно смотрела Батшеба Андрезен. Ничего не говоря, она постояла несколько секунд, потом я услышал слово «штирборт» (правый борт), и она исчезла. Не приходила ли она закончить свое преступление?

— Кто это? — спросила Эмили.

— Я не знаю. Сумасшедшая.

— Что она сказала?

— Штирборт.

— Почему «штирборт»?

— Безумные говорят что попало.

Не всегда, подумал я, вспомнив Филемона Мерля.

— Нужно закрыть дверь на ключ, — сказала Эмили. — Если нас будут беспокоить каждые пять минут, мы не дойдем до конца.

Я поднялся, закрыл дверь на ключ, выключил свет, лег и постарался превратить Эмили Уоррен из девочки в женщину.

Глава 18 Час с четвертью любви

Когда я ее поцеловал, она сказала, что любит меня. Я спросил, правда ли это.

— Нет, но это помогает мне так говорить.

Это не помогало мне слушать подобные фразы, поскольку в коридоре все громче раздавался топот пассажиров, слышались плач детей, стук падающих чемоданов, крики ссорящихся взрослых. Стюарды повышали тон. Один из них постучал в нашу дверь, потом попытался открыть ее своим ключом, но я предусмотрительно оставил ключ в замочной скважине.

— Ну, так что же? — спросила меня Эмили.

— Вы о чем?

— Начинаем?

— Мы уже начали.

— В таком случае продолжаем.

Мало-помалу ее тело занимало все больше места на постели и заняло ее всю, так что мне оставалось только лечь на нее сверху. Когда через час с четвертью любви я хотел подняться, Эмили удержала меня за руку.

— Останьтесь, — сказала она. — Останемся.

— Нет. Нужно выходить. Я вам напоминаю, что вы — клаустрофоб.

— Моя клаустрофобия уменьшилась. Вы думаете, это потому, что я уже не девственница?

— Корабль начал крениться.

— И пусть кренится. Я закончила. Мы закончили. Вы это знаете.

— А ваша книга?

— Ложитесь снова, Жак. Умрем вместе. Между любовью на час и на всю жизнь нет разницы, кроме того, что в какой-то момент она становится хуже. Я не хочу пережить этот момент.

— Самоубийство по Достоевскому.

— Совершенно верно.

«Как это здорово в глубинной основе — спать с девушкой, которая читала Достоевского!» — подумал я. Я не понимаю, почему, находясь на «Титанике» в момент ее крушения, я не вычеркнул выражение в глубинной основе из своего словаря.

— У меня в кармане есть снотворное тети Августы, — сказала Эмилия.

— Зачем?

— Интуиция. В этом мучении, которое представляет собой жизнь поэта, интуиция — одна из немногих привилегий. Это сильное снотворное.

— Вода в минус один градус — тоже не шутки.

— Она нас не разбудит — мы примем смертельную дозу. Пожалуйста, Жак. Умереть на «Титанике» с французским студентом, который вас лишил девственности, — это идеальная смерть для ирландской поэтессы пятнадцати с половиной лет. Вы не можете мне отказать.

— Вы не имеете права лишать мир вашего гения.

— У мира большой долг по отношению к гениям: к Шуберту, Ван Гогу, Вийону. Это дает нам все права.

— Мне очень жаль, Эмили, — я не хочу умирать. Я не знаю почему. Может быть, потому, что я люблю своего отца и хочу иметь сына, чтобы стать отцом.