Титан - [5]

Отец с матерью решили, что нужно лезть под дом.

Но отец, обычно деловитый, скоропалительный, всех поторапливающий, испытывающий удовольствие от собственной, как он говорил, маневренности, – он проворно, с ловкостью карманного воришки, перенимал, тащил из разговоров, статей, энциклопедий эти военные словечки: глиссада, абордаж, фланг, создавая себе ауру мужественности, – почему-то не спешил.

Долго переодевался в рабочее. Принюхивался, не пахнет ли одежда мышами. Менял выдохшиеся за зиму батарейки в фонаре. Обстоятельно чистил закисшие контакты.

И Желудков, которому только-только исполнилось четырнадцать, вдруг понял, что отец боится. Брезгует и боится. Он умеет только подстегивать, пришпоривать других. А тут не знает, как себя вести. Бродячая псина, жалкое существо, имеет над отцом прямую власть.

Отец послал бы за Мироном, рукастым дачным сторожем, которого всегда звали, если нужно было, скажем, похоронить кошку, вычистить выгребную яму. Но Мирон лежал в больнице – допился зимой. И отец злился и на него тоже, но в первую очередь – на ту щенную суку, которая нарочно выбрала их дом, словно зная уязвимость хозяина.

Желудков испытал тогда острое мстительное чувство. Он увидел, что роли переменились: собака вынуждает отца действовать, а отец мнется, не решается. Именно в это состояние – раздерганности, неспособности к поступку – отец любил загонять своих жертв, фехтуя иронией. И Желудков был благодарен дворняге за отместку. И благодарен вдвойне, поскольку он впервые ощутил себя способным предсказывать ситуацию и управлять взрослыми.

Он смотрел, как отец стелет на землю взятый с веранды половичок, укладывается на нем основательно, словно он сапер, готовящийся разминировать здание, и осторожно лезет меж столбиков фундамента, вытягивает вперед руку с фонарем. Он знал, что сейчас произойдет.

Сука напала молча, едва не цапнула за руку. Отец выкатился вбок, чуть переигрывая, будто изображал раненого солдата в кино. Невидимая во тьме псина зашлась злющим, надсадным лаем, и Желудков чувствовал, что отец рад этой злобе. Она давала отсрочку: нельзя же соваться туда, где беснуется эта тварь! Едва клыками кисть не прохватила!

Мать прибежала с зеленкой, стала мазать кожу, на которой не было ни царапинки. И Желудков увидел, что они играют дуэтом, играют естественно, почти без сознательного намерения, и так двигаются по жизни, выручая друг друга…

За обедом отец бравировал, шутил про собаку Баскервилей. Говорил, что сука, наверное, скоро уйдет. И уведет щенков. Может, даже к следующим выходным. Не будет же она вечно сидеть под домом? А Желудков представлял, что в понедельник и вторник отец как бы забудет про псину. В среду весело скажет, что она, наверное, уже сбежала. В четверг и пятницу будет хмуриться, нервничать, ругать правление дачного товарищества – почему допустили, что плодятся бродячие животные? Костерить соседей, выбрасывающих кости в компост. Толковать, что надо бы вызвать службу отлова бездомных собак, наверняка же есть какая-то служба!

А потом, в следующие выходные, помается, поерничает и вдруг намекнет: может, ты, сынок, поможешь родителям?

Когда они приехали через неделю, открыли дверь, затопали по половицам, из-под дома не донеслось ни звука. Отец сказал с деланым довольством:

– Победа, товарищи!

– Надо бы потом проверить, – как бы простодушно ответил сын, ощущая хитрую, хищную радость: от ловкости лицемерия, от точности этого “потом”, которое вроде бы давало отцу отсрочку, а на самом деле отравляло ему день. Отец скривился, махнул рукой: мол, успеется. Сам Желудков чувствовал, что щенки здесь, хоть и не слышал их.

Они с отцом вынесли в сад ковры: выбить пыль после зимы. И, словно привлеченная ритмичными хлопками, из-под соседского забора вылезла сука. Побежала, прихрамывая, прячась за кустами, к дому. Отец ее не замечал, она бежала у него за спиной.

Желудков видел ее будто по частям: то одно бросалось в глаза, то другое. Розовый, голый, покрытый гноящимися, сочащимися сукровицей трещинами бок: видно, плеснули кипятком. Обрубленный хвост. Сломанная и криво сросшаяся левая задняя лапа. Обметанные серной коростой глаза. Косой шрам через башку. Репьи и колтуны в остатках грязной шерсти. И – огромное, раздутое, волочащееся по земле, отмеченное красным клеймом ожога, кровящее брюхо. Брюхо с тугими, оттопыренными, как мизинчик, сосцами.

Псина была отвратительна. И Желудков с тайным предвкушением представил, как опешит отец, когда увидит ее на свету.

В их закрытом дачном кооперативе, где живут уважаемые люди, руководящие работники издательства “Юридическая литература”, которые заводят себе приличных, вежливых собак, у которых есть порода, имя и даже ветеринарный паспорт, – и вдруг это чудовище, ублюдок, мерзость! “Почему она не пошла в рабочий поселок у железнодорожной станции, где живут такие же уродливые людишки? Почему явилась именно к нам?” – будет думать отец.

Желудков почувствовал возбуждение, словно в теле аукнулись ритмичные шлепки выбивалки по ковру, разбудив плотские чувства, спавшие всю зиму. Перед глазами у него стояло розовое с красным раздутое вымя, полное молоком.