Тит Беренику не любил - [56]

Человек, который был при нем в последние часы жизни, рассказал, что он неотрывно смотрел на распятие и говорил: Иисус, Мария, sponsus, sponsa[75]. Четыре коротких слова, завершенный, симметричный, замкнутый ряд. И еще одно, пятое слово чуть громче: тишина. В последнее время Амон не только лечил монахинь, но и выполнял любые другие обязанности, даже исповедовал их в отсутствие духовника. Спал он до самого конца на простой лежанке из голых досок. Никола почтил память этого святого, а Жан не написал ни единой строчки. Лишь повторял нараспев четверословие умирающего: Иисус, Мария, sponsus, sponsa.

И словно слышал внутреннее эхо, другой, параллельный, со светским значением ряд: Тит, Береника, invitus, invitam[76].

Тот же свидетель вручил ему рукопись, предупредив, что она тайная, так как содержит нечто запретное. Несколько дней Жан не отваживался взять рукопись и полистать, когда же все-таки начал читать, то не мог оторваться. Амон на трехстах страницах говорил об одиночестве и порицал любовь ко всему светскому. Жан восхищен такой последовательностью, сам он был не способен написать что-либо больше длинной поэмы, а в нынешней своей хронике постоянно разбрасывался. Он отделял глазами отдельные фразы, как снимают с плода кожуру. «Заметил, что я слишком много бываю на виду… Кто блистает и много говорит, тот упадет и обратится в ничто». Строки глядят на Жана из кельи, в которой старец испустил дух, из лазарета, где он, мальчишкой, бывал у него столько раз. От подножия осин. Они укоряют его — и это не суровое осуждение, а неопровержимая сила примера. «Как можно быть таким смиренным?» — с болью в сердце думает Жан. Чем дальше он читает, тем больше чувствует себя рядом с Амоном, на издавна привычном месте. Снова слышит знакомый голос и даже стук спиц. Никто не помешает им, никто не прервет их последнюю беседу. «Такие фигуральные объяснения обычно заключают в себе разом и саму истину, и ее образ. А слияние истины с образом делает ее более ощутимой, понятной и проникновенной. Образы дольше задерживают ум на тех же истинах, тем самым добавляя яркости и силы, помогают запомнить, служат некой искусственной памятью».

Жан останавливается, садится с рукописью за стол, отмечает прочтенное. Давно он не читал ничего лучше. Вот почему он гонится за образами, вот почему без них никак не обойтись в трагедиях и почему, наоборот, они неуместны в хронике царствования — деяния короля и без того достаточно ярки. Его дело — всего лишь запечатлеть их в обычной, естественной памяти. Но понимает он и другое: лишь в Пор-Рояле придают умам такую остроту и трезвость.

Жан обещал вернуть рукопись лично, приехать в монастырь и передать ее в верные руки. В тот день король осведомился, где его историограф — ни при дворе, ни дома его нет. Никто не знает, говорят ему, зато знает он сам и мысленно видит аллеи непокорного монастыря.

Жан направляется на кладбище. Бродит между надгробий, стоит перед каждым. Все эпитафии написаны Амоном. Они повсюду, куда ни глянь. Свищут в уши, как встречные ветры. Успокоившись, он их читает вслух. Какая безупречная латынь, как скупы, нехвалебны похвалы. Все тут словно записаны в некую книгу, ни одна строчка из которой никогда не сотрется, все высечено в камне на века. На обратном пути все сто ступеней вверх он прополз на коленях, как делали — он часто это видел — кающиеся монахини. И дал волю слезам. Еще несколько дней после этого израненные ноги не могли ходить.

Король пожелал стереть напыщенные словеса под колоссальными полотнами Лебрена[77] в Большой галерее. Историографам велено сделать иначе — благородно и просто. «Наши подписи будут столь же скромны, сколь огромны картины, — обещают они. — Под большими портретами, ниспадающими драпировками — всего несколько слов, будто бы отчеканенных в золоте».

Король отдает приказ атаковать одновременно четыре голландских форта. 1672 г. Взятие города и крепости Гента за шесть дней. 1678 г.

Факты, цифры, даты и ничего больше.

— Смотрите, — шутит Никола, — если и дальше так пойдет, настанет день, когда мы не посмеем написать ни единого слова, заботясь о краткости.

— Что ж, запишем молчание.

Вдруг всюду — в Академии и вне ее — вновь разгораются распри. Суждения о нем и о Корнеле вылезают, точно сорняки из-под земли, оживает давно похороненный кошмар его молодости. Их сравнивают, говорят о гении мужеском и женственном. Решают с новым пылом, кто из них двоих останется в веках как воплощение французского духа. Никола, несмотря на болезнь, развивает бешеную деятельность, и чем больше тратит сил, тем больше их у него прибывает. Тогда как Жан бережет свои силы, сосредоточенно работает и только изредка и нехотя вставляет реплику-другую. При одной мысли о мертвом Корнеле он ясно видит свой собственный труп. Еще немного, и с обоих снимут мерки, чтобы узнать, который тяжелее, холоднее и крупнее.

Засев у себя в кабинете, он приступает к подготовке нового издания всех десяти своих трагедий, к которым он прибавил две недавние речи. Спокойно перечитывает, проверяет пунктуацию, заботясь о грамматике гораздо больше, чем о благозвучии, однако же, едва услышит вдалеке голос Катрин или детей, как отвлекается, теряет нить. А на вопрос жены, что его так заботит и что он делает часами взаперти, ссылается на королевские заказы или же просто отвечает, что сидит без дела. Но все это неправда. Часами напролет он напряженно думает над важными вопросами. К примеру, после долгих колебаний решает изменить название «Федры и Ипполита». Отныне это будет «Федра». В тот день к семейному столу он вышел с каким-то особенным видом и бархатным взглядом, будто избавился от тяжкой ноши. Катрин встревожилась — он выглядит таким усталым. Он возразил, сказав, что здравые и верные решения всегда приносят пользу. И хоть она не поняла, о чем он говорит, но согласилась.