Тит Беренику не любил - [52]
На границе королевства государь в миссионерском порыве оторвался от свиты и устремился вперед. Он протянул руки к принцессе, и в миг, когда ладони их сомкнулись, у Жана слезы навернулись на глаза, он уловил биение истории, которая творится здесь и сейчас; судьба целой нации решалась прямо перед ним, простая частица времени превращалась в историческую дату. Понять его мог только Никола, и только Никола разделил его чувство, выслушав рассказ об этом чуде. О большем Жан и не мечтает: лишь бы хоть кто-то, хоть один человек его понял, чтобы не захлебнуться восторгом, поговорить о нем, излить его в письме и разговорах.
С женой он никогда ничем не делится. Возвращаясь домой, прилежно слушает ее рассказ о семье и хозяйстве, задает вопросы, но все необычайное, чему был свидетелем, хранит в себе. Жизнь его теперь резко делится на две части: в одной возвышенная эпопея, в другой спокойная идиллия. И он не должен выбирать. Если день за днем укреплять перегородки между двумя мирами, можно обитать в обоих сразу. А чтобы насладиться сполна, Жан любит, возвратясь после долгой отлучки по придворным делам, грубо овладеть своей Катрин, что каждый раз ее смущает, даже ужасает, хотя благочестивое смирение не позволяет в том признаться. Цель этих лишенных эмоций атак — найти применение тылам, накопленному опыту, осуществить законное право на потомство, он делает детей так же усердно, как писал трагедии. Родился первенец. Жан не назвал его Людовиком, а дал простое мещанское имя Жан-Батист.
С тех пор как прибыла дофина, король стал часто требовать, чтобы ему опять играли пьесы Жана, и тот был вынужден высиживать спектакли. Ему не хочется, но делать нечего, он волен только не ходить в парижские театры и слушать лишь вполуха восторженные речи молодой принцессы. Свои пьесы он смотрит с такой же холодностью, с какой мы вспоминаем о некогда любимых существах. Но вот в один прекрасный день ко двору призывают Мари, чтобы она сыграла Беренику.
Во втором акте Жан, не выдержав, выбегает из зала, Никола за ним следом.
— Тоска — как лихорадка, то возвращается, то отпускает.
— Какая там тоска? Я совершенно счастлив.
И вдруг, как в детстве, к горлу подступила тошнота. Никола сочувственно смотрел на друга, пока его рвало каким-то непонятным месивом. Но настанет же день, подумал Жан, придя в себя, когда он сможет слушать что угодно и терпеть. В висках стучало, слышался глухой далекий ропот, будто все его героини причитали и негодовали хором. Гермиона, Агриппина, Береника, Роксана, Монима и Федра… Все пробудились, увидев, что Мари вызвала к жизни одну, всего одну из них. Все женщины, которых он создал, чтобы на разные лады переложить песнь о Дидоне, универсальную и проклятую, столпились около него, окружили и умоляют — словно осиротевшие сестры, дважды покинутые любовницы.
— Нельзя безнаказанно бросить то, что любил, — говорит Никола.
Прошло несколько месяцев, и Жан впервые обзавелся собственным домом. Осматриваясь, обходя все уголки, он с небывалой радостью представляет себе, как его домочадцы устроятся на новом месте и начнется чистая, правильная жизнь, где будет устанавливать порядок заботливая мать, передающая детям единственную, непреложную истину, которую усвоила сама. Такой уклад не зависит ни от газетчиков, ни от александрийских стихов. Жан, не скупясь, дает деньги в долг, расточает щедроты, становится главой обширного семейства. Ну наконец-то, после долгих трудных лет, довольный, говорит он Никола, ему дано сочетать возвышенное и солидное. Никола поправляет: «Блеск и устойчивость, хотите вы сказать». Какие бы слова они ни называли, на уме у обоих одно: симметрия и процветание, они хотят стремиться ввысь и вширь. Теперешняя жизнь представляется Жану уравновешенным крестом, в центре которого он прочно держится. И все бы хорошо, если бы его имя не начали трепать в связи со старой историей, где фигурируют внебрачные дети, отравители и колдуны. Будто бы он виновен в гибели Дюпарк, — Дюпарк, которую он так любил, — имел от нее дочь и все это замял и скрыл. Бывали дни, когда он задыхался от воспоминаний, толков, а более всего от страха, что его отдадут под суд. Пламенная страсть, которую он воспевал, стала в глазах всего общества чем-то постыдным, достойным сурового наказания. Он ненавидит героинь своих трагедий, клянет их на каждом шагу. Всех, поименно, проклинает перед Никола, к его вящему удивлению: у него на глазах они вдруг оживают, обретают плоть:
— Вы, часом, не забыли, что всех их придумали сами?
— Вот я и зол на самого себя, на то, что есть во мне и породило этих…
Меж тем король учредил особый суд и нарек его Огненной палатой[71]. Законы и законники оправдали Жана, но это пламя едва не выжгло все на своем пути. Вечером после приговора, за семейным столом, пока все домочадцы хором читали молитву, он, склонив голову на грудь, собрался с силами и дал зарок навек забыть о пламени страстей.
