Тит Беренику не любил - [50]

Он слушает без возражений и думает, что яд — другое название истины. У тетушки иссохла кожа. Лицо все сморщилось, подбородок уродуют грубые складки. Но ему хочется ее погладить. Он видит ее все такой же, какой она была, когда в детстве смешивались их волосы. Несмотря на прошедшие годы, на все ее попреки, нежность его осталась неизменной.

На стенах галереи висят все те же картины, только портрета короля — Жан сразу углядел его — тут раньше не было. Наставники уже сидят в кружок и приглашают его тоже сесть. Он постарался одеться скромнее, но все равно его теплый дорогой наряд, его бархат и ленты составляют контраст с их потертыми одеждами. Отвык он и от этой худобы: торчащих скул, костистых пальцев.

Ни пышных слов, ни теплых чувств, никто не называет его «сын мой», даже руку никто не протягивает. И только в глазах у Амона, сказавшего, что молится за его душу с удвоенным усердием, промелькнуло что-то доброе. Великий Арно объявил, что вскоре будет вынужден отправиться в изгнание, Лансло сказал, что прибыл из Бретани, нарочно чтобы повидаться с Жаном и уговорить его оставить театр. Никто, однако, ни на миг не допускает, что жизнь его действительно могла бы измениться, и уж тем более не проникает в его мысли. Никто бы не поверил, что бунтарские замашки молодого Жана достаточно созрели и он уже готов отринуть то, в чем издавна упорствовал. Никто, даже после всех десяти его пьес. Что ж, поделом. Энергия, которую он вкладывал во все свои интриги, козни, в предисловия, тает, как снег, под их строгими взорами, от их манеры говорить, пересыпая речь цитатами из греков. Пожалуй, здесь единственное место в королевстве, где владение греческим не вызывает подозрений.

Жан опускает голову.

Кожа сморщилась на длиннокостных пальцах и тоненьких запястьях Амона, а прежде руки у него были такими мощными, широкими. Все ткани, придающие форму человеческому телу, усыхают. Скоро старый учитель исчезнет совсем, одно дуновение — и все. Ни капли злобы на него в душе у Жана не осталось, напротив, все затопляет нежность, — так, если повернуться вверх ногами, кровь приливает к голове. Жан слушает спокойно, не оправдывается, не спорит. Он тут, и больше ничего не надо.

Тут.

Он должен изменить образ жизни, — твердили все, и, несмотря на этот строгий хор, Жан чувствовал себя допущенным, избранным; его как будто окружали и обдавали нестерпимым жаром раскаленные угли. Ощущение это было слишком сильно, радость и боль сливались воедино.

Несколько дней спустя он расстался с Мари. Их больше никогда не увидят вместе. Это его искупительная жертва. Мари вернулась к мужу и другим своим любовникам, а Жану на прощание сказала, что он снова попал в плен к фанатикам, но что она как актриса будет всегда готова у него играть, если такая надобность возникнет. Последние слова прозвучали холодно и недоверчиво.

— Право, не знаю, какую еще роль могли бы вы создать после Федры.

Жан предпочел списать эту колкость на уязвленное самолюбие.

В первое время, если ему не хватает Мари, ее голоса, запаха, он вступает в борьбу с животными страстями, пускает в ход все рычаги, чтобы воздвигнуть заграждения от приступов тоски.

Один из этих рычагов — король, обожание короля, возможность сиять на небе рядом с солнцем. «Моя жизнь протекает в раздумьях о короле», — бормочет он как заклинание.

— Вы мне напоминаете того голландского еретика, — говорит Никола, — которым так увлекался Конде и который имел дерзость написать Deus sive Natura[64].

— Как вы смеете? — Жан в возмущении швыряет в него книгами через всю комнату.

А Никола продолжает:

— Deus sive rex[65]. Бывают тождества, имеющие свойство умалять каждую из частей до полного ничтожества, разве вы не согласны?

В ответ на эти безобидные сарказмы Жан через день-другой рассказывает другу, какие, если верить свежим слухам, у короля намерения по отношению к ним.

— Величайшему в мире монарху надо служить безраздельно. Увидите, все начнется, как только он вернется из голландского похода.

Никола посмотрел на него с любопытством.

— Он хочет быть первым, кто использует поэтов.

— Главное, чего он хочет, это держать нас в узде.

— Король так же ревнив, как сокровенный Бог[66], которого он ненавидит.

— Он хочет, чтобы его языком заговорил весь мир.

— Он сам внутри поэт!

— Настанет день, когда мы попадем в опалу.

Всю ночь Жан с Никола гадали, что бы могло заставить короля взять их в придворные историографы на жаловании. И приводили доводы наперебой: логичные, циничные, развязные. Иногда увлекались так, что не слышали друг друга. И то и дело заливались смехом, их опьянял восторг, тщеславие торжествовало, тешась мечтами о суетной славе.

— Вы будете ответственным за нас обоих?

— Это мой долг, ведь я старший.

— В таком случае мне следует подумать о женитьбе.

Кузен знакомит его с девушкой двадцати пяти лет, имеющей солидное приданое и хорошо воспитанной. Она не видела и не читала его трагедий, если и слышала о них, то вчуже, но это то, чего он и хотел: чтобы жених с невестой ничего не знали друг о друге, все начинали с чистого листа. Ни о какой любви никто не помышлял, Жану она пришлась вполне по вкусу, и он женился на другой же день по возвращении короля. Распорядившись накануне снять со стены большой портрет Мари, — хотел было отправить ей, но передумал и поставил в кабинете, прислонив лицом к стене.