Тит Беренику не любил - [37]

— Никак не решу, умрет она или нет, — говорит он Никола.

— Смерть — более волнующий финал.

— Но менее правдивый.

— Почему же?

— От любви не умирают. Чаще всего после разрыва наступает транс, на какое-то время уходишь в тоскливую пустоту. Думаю, для моей Береники еще большим геройством будет спокойно удалиться в свое царство. Пусть они оба с Титом пройдут по краю пропасти, но все же не убьют себя.

Никола остается в сомнении, и вообще он не во всем согласен с другом. Если их разговор касается не короля, газет или грамматики, он неизбежно переходит в спор.

Жан:

— Вожделение ожесточает. На пальцах отрастают когти.

— Пусть в хищников превращаются влюбленные мужи, но героини?

— Они не могут? Почему?

— Ну, потому, что женщины.

— По-моему, наоборот.

Настало время облечь «Беренику» в стихи, никогда раньше Жан не приступал к этой работе так уверенно. Он смотрит на расписанную по актам пьесу, как портной на раскроенное платье: детали надо сшить разными нитками — где парадными золотыми, а где обычными, простыми, как в мещанской комедии. Начинает с четвертого акта, где все окончательно решается, и двигается к самому началу, от точки накала по все менее горячим ступеням.

— Вам, императору, к лицу ли слезы лить?[52] — начинает Мари и осекается. — Нет-нет! Публика будет кататься от смеха.

Жан ее убеждает, цитирует Еврипида, объясняет, как греческий ямб позволяет легко и естественно, просто с помощью ритма, переходить от прозы к поэзии. А он того и хочет и доверяет ей, ее устам, ведь она лучшая актриса Франции.

— Вот если бы еще и публика что-нибудь понимала про этот ваш греческий ямб!

— Да нет, это совсем не важно, — возражает он. — Мне вот что нужно: чтобы в моем французском трепетали все бывшие на свете языки, все их разноголосье, слитое в один язык, универсальный, совершенный, полнокровный. Раз я их слышу, стало быть, они там есть. И публика расслышит тоже.

А в заключенье льстиво добавляет:

— Благодаря, конечно, вам.

— Если хотите получить совершенный язык, то уж обходитесь без выкрутасов! «…Как нам стерпеть, Когда и год, и два я не увижу вас, Когда морская гладь проляжет между нас»…[53] Каждый раз тут сбиваюсь — не идет! Сегодня утром поняла наконец, почему: из-за этих «вас» и «нас» в последнем стихе, где напрашивается: «Когда морская гладь проляжет между нами».

Жан усмехнулся.

— Но вам, похоже, выкрутасы нравятся. Как понимать это «нам», а сразу следом «я» и «вас», как будто говорится о ком-то другом?

— Сначала она говорит как царица и называет себя «мы», а потом — как женщина, и тогда уже — «я». Как будто раздваивается.

Мари задумалась и повторила это место про себя.

— Нет, никак не идет, тут нет логики.

— Доверьтесь ритму.

— Но я должна понимать, что говорю. Неужели нельзя хоть немножко изменить эти строчки? Прошу вас.

— Нельзя, — твердо ответил Жан. — Но я вас научу их выговаривать.

От репетиции к репетиции беглости у Мари прибавляется, но все равно каждый раз находится обо что споткнуться. А Жан не только чувствует эти сбои дыхания, но еще и доволен: он должен выразить муку царицы, и все шероховатости идут на пользу — чуть затемняя смысл, они высвобождают музыку стихов. Будь его воля, только так и писал бы — наперекор всему.

К пятому акту Мари достигла таких высот, что он готов простить ей проволочки из-за бесконечных расспросов. Береника сдалась, и актриса играет это так естественно и так весомо, как только он мог пожелать. В ее устах каждый стих разбухает под натиском сил, что клокочут внутри, как сдержанные слезы. «Но не вражда — любовь нас обрекла разлуке»[54].

За каждым словом, слышит Жан, барахтается множество других, утративших силу после лихорадочных набегов на бастионы его полустиший, но в голосе Мари угадывается это шевеление. Она умеет передать умолчания, немые парадоксы, боль сердца, разбивающегося о каменные глыбы.

«Тит при смерти. Ему осталось недолго, считаные дни, он шепчет ваше имя. Не можете ли вы прийти к нему, в последний раз…» Она стерла сообщение, не дочитав до конца.

Пусть сдохнет.

Швырнула на пол телефон, опять повернулась к стенке, закрыла глаза, но и под сомкнутыми веками светится экранчик. Из головы не выходит трагическая фраза, которую она вроде бы успела разглядеть в конце: «Приходите пока он не умер». В память врезалась ошибка: нет запятой; ей так и представляется, как все они, столпившись, следят за рукой, набирающей текст, и никто не заметил ошибку — где им, тупицам, такой слог не для них. Или ей только померещилось, просто хотелось лишний раз уличить их в невежестве?

Пусть сдохнет.

Когда он от нее ушел, она всю ночь надеялась (хоть знала: невозможно!) на вспышку: «Сейчас приду», но темнота осталась непроглядной, воздух сгустился в глыбы, сквозь которые едва пробились первые рассветные лучи. На что они надеялись, когда ее звали? Что она не даст ему умереть? Что он уйдет и унесет с собой самое дорогое воспоминание? Или же что она будет вместе с ними плакать и рыдать? Наигравшись злорадными мыслями, она повторила: пусть сдохнет. Ей говорят: настанет день, когда ты перестанешь злиться. Вот он почти настал: на мертвого не злятся.