Тит Беренику не любил - [35]

Такие рассуждения помогают ему, делают то, чем он занят, не менее значительным, чем молитва.

Ему так не терпелось смыть остатки печали потоками славы, что к исходу осени пьеса готова. На этот раз, как ни старался сам он и его друзья, добиться, чтоб ее сыграли при дворе, не удается. Хуже того, в день премьеры происходит публичная казнь, она и становится главным событием, оттеснив театральную новость. Жан за кулисами с жалостью смотрит, как снуют артисты, и думает, что ни его талант, ни их игра никогда не сравнятся по силе воздействия с тем примитивным зрелищем, что разворачивается под открытым небом неподалеку от театра — убийством человека.

Прямо с первого акта партер шумит, точно морские волны, и этот шум заглушает, поглощает тирады, превращая трагедию в нелепейшую пантомиму. А в пустой ложе над толпой — одинокая фигура старика; Корнель пришел взглянуть вблизи, как покушаются на Рим, его вотчину. Жан смотрит на него во все глаза: как изменяется его лицо, кривятся губы, ходят брови, как он подает сигналы молодчикам в партере, чтобы те гоготали.

Уже на следующий день посыпалась хула. Его ругали за анахронизмы, за беспомощность Британика: что же это за доблестный воин! — и никакого опять-таки действия в пьесе! Жан уязвлен. Мечет громы и молнии перед Никола, возражает на каждый упрек, защищает героев — Нерона даже больше, чем Британика. Что им всем надо? Чтоб он вытаскивал на сцену полоумных, которые орут, колошматят и убивают друг друга? Ну нет, он любит строить пьесы с простым, без эффектных сцен и театральной машинерии, действием, показывать, как леденящий холод проникает в душу и толкает ее на злодейство. Его трагедии сотворены почти из ничего, так чтобы каждую реплику зрители жадно ловили, будто она единственная и последняя; чтобы в его театре они почувствовали себя как на мессе или на площади, перед осужденным на казнь — нагим под небесным сводом.

Жан падает в кресло. До чего он устал от этой невидимой своры, он осажден со всех сторон: тетушка, учителя, неверная и уже мертвая любовница, а главное, всегда, везде и всюду — он, Корнель, недостижимая летучая мишень, кочующая из одной трагедии в другую в бесконечной дуэли и мешающая ему дотянуться до славы верховного поэта Франции.

— Да успокойтесь, — унимает его Никола. — Ведь говорят и другое: будто король после вашего Британика перестал танцевать в придворном балете.

— Но почему?

— Не знаю. Якобы из-за мигрени, но, по-моему, тут не то. Я так и слышу, как он мог бы вам сказать: «Я тот великий воин-повелитель, каких вы любите изображать. Пристало ли мне танцевать?»

У Жана расправился лоб. Разжались зубы.

Он улыбается.

Ночью во сне он гулял по монастырскому парку и встретил там Амона. Круглые кусты самшита казались яркими полевыми цветами рядом с сухим землистым лицом учителя. Они взглянули друг на друга, как два совсем чужих друг другу человека, которым страшно бередить воспоминания о прежней дружбе. И отвели глаза. Сон Жана не смутил. Утром он просмотрел газеты, проверил записи доходов и расходов, был извещен о том, что пенсия, а с ней и состояние его прибавились, и с радостью узнал: роль Гермионы поручили молодой, очень модной актрисе.

Как только опустился занавес, Жан сказал Никола, чтобы тот уходил без него.

Теперь он знал: любовь — всего лишь слово, которым прикрываются иллюзии, но знал и то, как они сладостны, как освежают жизнь, точно весенний ветер. Жан, как его герои, горяч, порывист, резок. Он разучился жить, заглядывая далеко вперед, все эти дальние расчеты, как посмотришь на любовь и славу, где все так быстротечно, — глыбы мертвого времени. Но время, думает он, мертвым не бывает, время течет, меняет и преобразует все: я любил одну женщину, та умерла, я полюблю другую, ту, что вижу, ту, что жива. Время течет в моей душе. Как кровь в моих жилах, — течет, обновляясь, бесцветная кровь. Но Жану неприятно думать, что время упраздняет все потуги человеческой воли. Тогда придется допустить, что, помимо людей и страстей, есть нечто третье, целительное, вечное: извилистая река времени. Хорошо, что герои трагедии, где действие не дольше суток, избавлены от этой серой участи. Жан мчится к актрисе, расталкивает толпу поклонников, клянется, что она сыграла Гермиону точно так, как он ее задумал.

Мари[49] так молода, свежа, а в серебристом голосе порой так неожиданно сквозят глубокие грудные ноты — то, что и надо для его стихов. Это ее заслуга в том, что слух у него утончился, что он стал улавливать каждый оттенок речи, интонацию, стал собирать повсюду: на улице, в трактире — новый словесный материал, всю гамму звуков человеческой души, которую затем она должна исполнить. Теперь он всякий раз — что в старых пьесах, что в недописанной новой — требует иной манеры декламации, ближе к живому чувству, ведь его стихи тоже становятся ближе к прозе. Без патетики.

— Но вы же сами убедились: естественность легко сбивается на пошлость. С патетикой такой угрозы нет.

— Я ищу нечто среднее. Не столь трескучий тон.

— Вы полагаете, что на французской сцене он возможен?

— Я слышу так, когда пишу. Значит, возможен.