Тит Беренику не любил - [34]
Он ждет, один, у себя дома, постоянно глядя на постель: вот здесь он обнимал ее белое, цельное, не порожнее тело, а вернется она перепачканной и выпотрошенной, как дичь. Она предупредила, что все может затянуться, и велела не являться к ней без разрешения. Под вечер следующего дня он получил известие: Дюпарк не выжила. Жаркое пламя охватило его ноги, чресла, грудь. Миг — и он весь пылает, как костер из костей и поленьев.
Сознание прячется от боли, изобретает уловки, внушает, что все это было сном и он ее сейчас увидит, или хуже: что не о чем жалеть, ведь счастлив с ней он был лишь несколько недель, а мучился долгие месяцы. Иногда по утрам лицо его — сплошная рана, и целый день льются слезы. Если же ночью удается поспать, то наутро глаза открываются, как рот для рвоты: дни без Дюпарк тошнотворны. Между набрякших век протягиваются нити света, слишком белого, резкого, нестерпимого; он защищается: опять смыкает веки или смягчает резь слезами. Только работа может обуздать его скорбь, принудить ум отвлечься — не вспоминать, не сожалеть. На людях он держится, скрывает тоску, лишь с Никола дает себе волю и как-то раз признается: его душа — пустыня.
— Несмотря на успех, на громкую славу?
— Несмотря ни на что.
Жан ищет утешения в примерах. Твердит себе: Дидоне было еще хуже; ведь если ту, что ты любил, уносит смерть, все остальное остается при тебе; ну а когда тебя бросают, то вырывают с корнем все, и даже память о любовных клятвах чернеет от измены. Пусть это несколько ходульно, но ничего другого не придумать, как только сравнивать себя с Дидоной, вымышленной героиней, мериться с ней страданием, хвататься за нее, чтобы устоять в реальной жизни. Он снова зарылся в Четвертую песнь «Энеиды», как кутаются в старый плащ. Эх, знать бы раньше… Знал бы он тогда, ребенком, что волнение и страх, которые накатывали на него, стоило только открыть эту книгу, когда-нибудь будут его утешать, он бы не чувствовал себя таким уж виноватым перед школьными учителями; но что сказали бы учителя, увидев, как сильно он сокрушается из-за какой-то грешницы, из-за того, что он покинут, но совсем не Богом? Быть может, он уже догадывался. Быть может, очень рано ощутил свое родство с Дидоной и так близко к сердцу принял ее печаль, которой суждено стать в будущем бальзамом для его душевной раны. Весь день он примеривается, прикидывает, шарит в своем уме и сердце, ни на что не решаясь. Но все же… если подобрать свои слова для этой боли, возможно, у него получится противоядие, пригодное на каждый раз, когда нахлынет горе, — такое, как сейчас, или другое. Противоядие для всех людей, не только для него. И Жан задумал написать трагедию обманутой любви, пять актов только об одном: как душит боль, когда тебя бросают, — как душит боль… и ни о чем другом. Да так, чтоб превзойти Вергилия.
Король наконец-то позволил Мольеру играть «Тартюфа». Такое событие пропустить нельзя. «Невзирая на скорбь…» — говорит Никола. Жан одевается, и каждый жест, каждый бант на костюме напоминает, что ее на сцене уж не будет и наряжается он для чужих. Так устроена жизнь: можешь проплакать целый день, а вечером пойти в театр. Там Корнель и Кино, Жан улыбается, целует дамам руки, вокруг новые люди, новые запахи. Набравшись смелости, подходит даже похвалить Мольера. Дух соперничества пробуждает в нем задор и бодрость. Вот если бы героем торжества оказался он сам и почестями осыпали его, это был бы бальзам на его раны. «Только от вас зависит, чтобы так и получилось», — замечает Никола. И на другой же день Жан начинает подбирать сюжет из римской истории, на время отложив идею пьесы о разбитом сердце; пока что у него две цели: первая — отвлечься, а вторая — одержать победу над Корнелем, сражаясь на его же поле. Сюжет нашелся, но у Жана на его основе получается клубок страданий и жестокости, его герои рыдают, доводя до слез друг друга. Любовное безумие находит некую отраду, унижая свой предмет. Должно быть, в нем еще жива потребность распалить себя гневом, попреками, чтобы ослабить боль; ему нужно припомнить все пороки Дюпарк: какой она была — неверной, лживой, чтобы не так страшно терзала утрата. Тысячу раз ему хотелось задушить ее. Да, он, воспитанник Пор-Рояля, знаток древнегреческого и латыни, тот, кто разглядывал ростки, стоя на коленях, тот, у кого хватало дерзости бросить вызов наставникам, кто терпеливо полагался на милость Божию, — он мог бы убить эту ветреную женщину, не желавшую платить ему той же монетой за его щедрую страсть. Каждый человек — чудовище, с такой мыслью он засыпал по ночам. И уж этому точно его научила не вера, — не вера, а театр, бесконечные извилины сюжета, которые он наворачивает вокруг своих героев, их переменчивость, уловки и злодейства. Что бы ни говорили в Пор-Рояле, но вымысел есть нечто вполне закономерное для человека, ибо слово и действие — части нашего естества, равно ему необходимые. Иначе почему же испокон веков люди сочиняют истории?
