Тит Беренику не любил - [21]

Наконец, в один прекрасный вечер, он встал посреди салона. Все взгляды устремились на него. На первых строчках он не сходит с места, но уже с четвертой принимается шагать. Рука его будто порхает сама по себе, вычерчивает в воздухе строчки, манит неведомо кого и набирает в горсть слова, придает им объемность, которой они лишены.

— Браво! — выкрикнул Антуан, когда чтение кончилось. — Что за чудо! Вот это талант!

Подходит Франсуа — а Жан все смотрит на руку, она еще дрожит, — поздравляет его и предлагает отвести его на следующий день туда, где он еще не бывал и где ему понравится.

Тесное помещение заставлено столами. Льются речи и льется вино. Жан до сих пор в салоне кузена пил очень мало, маленькими рюмками. Но тут он видит — Франсуа опустошает жбан за жбаном, у него меняется, размягчается, становится тягучим голос. Груди прислужниц, невиданной белизны, с розово-желтыми свечными бликами, подставляются Жану, точно большие мясистые губы. Франсуа хватает одну девушку за локоть, длинной красной струей льет вино ей на грудь и лакает оттуда, как из чаши. Мелькает проворный язык, трясется от смеха мокрая плоть. Потом смех замирает. Язык вылизывает вино из длинной складки меж грудей, отодвигает края корсажа. Вдруг, вскинув голову, Франсуа впивается в рот девушки. Белая слюна вперемешку с вином пенится на их губах. Никто давно уж не глядит на эту пару, и только Жан не может оторваться. Наконец Франсуа выпрямляется и, улыбаясь, с одуревшим видом шепчет:

— Неописуемое удовольствие…

Жану это не очень понятно, однако, сидя за столом, он ощутил, как восхитительный спазм сковал его тело. Только теперь, в двадцать лет, он догадался: в том, чтобы нравиться дамам, есть не только корыстный расчет, но и некий другой интерес. Сиюминутный, но ломающий само понятие о времени, пользе и дисциплине, — такой, о котором ему до сих пор никто и никогда не говорил. Он единым духом осушает жбан, стоящий на столе.

Среди ночи он вдруг просыпается как встрепанный. Голова тяжелая, горло пересохло. И не понять, хорошо ему или плохо. Ясно одно: после сонета перед ним распахнулось еще что-то новое. За пределами светской гостиной. Смутные образы тревожат его: женские лица, женская плоть, какие-то жаркие волны. Ему не терпится опять увидеть Франсуа на следующий вечер.

Распорядок его изменился. Днем он прилежно сочиняет, потом является в салон и исчезает вместе с Франсуа. Ему уже не надо, чтоб завестись, хлестать вино стакан за стаканом, он учится пить медленно и наслаждаться тем, как винные пары развязывают язык. Слова освобождаются, наливаются дерзостью, насмешкой, привлекают все больше внимания к Жану. Теперь он тоже потчует компанию своими дневными трофеями и не стесняется ввернуть цитату из Вергилия, Овидия, Гомера. Все восхищаются его познаниями и скрупулезной дисциплиной. Он делает успехи, становится мало-помалу опасным соперником. Рядом с его речами меркнут даже шутки Франсуа.

— Конечно, он человек остроумный, но подлинный писатель — это вы, — говорили ему.

Однажды Франсуа ни с того ни с сего принимается, к восторгу сотрапезников, бойко пересказывать в рифму отрывок из «Одиссеи». Жана это корежит. Франсуа взял ту сцену, где Навсикая, царевна, говорит с отцом, царем Алкиноем, и в переводе она называет его «миленьким папочкой». Жан ясно слышит греческие слова рарра phile[37], на диво простые и нежные, с которыми никогда не сравнится никакая галантная завитушка. Так нельзя, бормочет он про себя. Как может, подавляет злость, но не выдерживает и бросается вон из трактира. Хоть прошло уже несколько лет, он, несмотря на все свои усилия, никак не отделается от злополучной серьезности, непримиримости, мрачности. Какими бы несообразными ни были стихи Франсуа, разве стоит принимать это так близко к сердцу?

Свежий воздух его успокоил. Пройдя всего с десяток метров, он поворачивает назад. Выдавливая из себя улыбку, возвращается к столику друга, и вдруг кто-то шепчет ему в правое ухо:

— Так рифмовать Гомера не годится. Возмутительно, правда?

Жан поворачивает голову, внимательно смотрит на того, кто это сказал, улыбается ему. И между ними завязывается беседа, — такая, каких он не вел, с тех пор как расстался со своими учителями. Франсуа продолжает изощряться в галантных стихах, а они разглядывают все вокруг: руки, жбаны с вином, кусок мяса на блюде, багровые лица. И то, что они видят, вплетается в их речи. Язык Гомера, говорят они, ничего не приукрашивает, берет обычные предметы и остается ярким и свободным.

— А галантный язык по сравнению с ним просто слеп.

Посреди смеха, пустой болтовни они говорят напрямик, не взбивая словесную пену, не уснащая беседу шипами и розами, как принято в салонах. У них нет цели убедить или понравиться, они стараются понять друг друга. Впрочем, думает Жан, это не совсем так. Мне нравится этот человек, и я хочу понравиться ему.

— Помните, как Калипсо дает Одиссею бурав и болты? — спрашивает собеседник.

— Еще бы! А как Цирцея превращает его со спутниками в свиней! — подхватывает Жан.

— В поросят — обычно переводят «в поросят».

— А, по-моему, лучше звучит «в свиней». В свиней, в свиней, в свиней, — повторяет Жан.